Иван Шульпин - Прощание с Багусями. Памяти писателя

– Я понимаю, я понимаю, – согласно шептала Катя.

Синие языки пламени взвивались над догорающими углями и отражались тенями на ее лице.

Иван, было, поднялся с колен и направился к Кате, но в это время в библиотеку горохом вкатилась гурьба ребятишек. Он только успел спросить, можно ли прийти вечером.

– Лучше завтра, – виновато попросила Катя.

На дворе угадывались светлые зимние сумерки. Вроде бы по-дневному был прозрачен воздух, но уже стал расползаться, округляться меж дальних бугров сизый треугольник Куньей дубровочки, пропал сверкавший в полдень окоем, не разглядеть уже, на какой высоте кончается земля и начинается небо.

Что происходит с Катей? Что за путы мешают ей шагнуть? Иван не знал, что и подумать. Может, у нее в городе парень? Может, и вправду всему причиной новогодняя ночь – она закружила Кате голову, а не любовь к Ивану? А теперь Катя корит себя за эту ночь и готовит тому, городскому парню, слова, какие Иван слышал от своих прежних подруг: в Новый год не устояла, голова закружилась, и все такое… Эх ты, ночка-ноченька…

Пока Иван дошел до своей улицы, в некоторых окнах уже зажглись огни. Домой Ивану идти не хотелось, там пришлось бы говорить со своими о свадьбе, а о ней пока на воде вилами писано.

Напротив бригадирова двора его встревоженно и радостно окликнул старик Сосок:

– Ванюша, иди, пособи скорее!

И Тугушев пошел на зов.

* * *

Когда Константин Волков вернулся из обхода домой, он сразу догадался, что и тут в его отсутствие что-то произошло. На кровать были брошены домашние Кстиньины одежды, у порога поврозь стояли ее повседневные валенки со въевшейся в подъем мучной пылью… По всему видно – были срочные сборы.

Но долго гадать Константину не привелось. Тут же появилась и Кстинья: принаряжена для выхода, под мышкой – две толстые книги.

– Явился, колобродный! – начала она, но не в полную силу: видно, на ком-то отвела душу. – Ушел, и травонька не расти! А тут чуть не все хозяйство перевели, пошлёшь теперь дочке пуховый платочек – дудки! Покупной сам ей повезешь, покупные, они с козиной да с бумажной ниткой – я не повезу такой перед дочкой стыдиться…

Зная нрав жены, Константин переждал ее выпад, не переча, потом узнал, наконец, о гибели козла и – опять же зная ее характер, – чтобы отвести огонь от себя, пожаловался:

– И до лосенка кто-то дозебрился… Прихожу, а там только санный след оставили…

– Да они что же, по миру нас пустить намерились?! – взвилась Кстинья. – А ну, веди на место преступленья! Я этих идолов из-под снега выкопаю, от меня далеко не спрячешься…

Константину очень не хотелось скандалить с женой на ночь глядя, да и в ее прозорливость и сообразительность он верил. И егерь повел свою по-выходному одетую жену к оврагу, в котором зимовал лосенок. Правда, со стороны поглядеть на них, так не Константин вел Кстинью, а она его. Женщина то и дело забегала вперед, ловко втыкая в глубокий снег свои новые чесанки в блестящих галошах.

Константин же шел неровно, как будто верил и не верил в успех этого похода. И когда он не верил, кожаные задники его подшитых валенок, как два черных ногтя, царапали и грудили снег, будто старались удержать егеря…

В овраге Кстинья долго ходила вокруг следов, оставленных браконьерами, и слышны были ее «супостаты», «изуиты» да почти нежные причитания: миленький, садовенький, резвенький – это про лосенка.

Константин стоял чуть в сторонке, не мешал и все думал-гадал, кто бы это мог так обойтись с беззащитным теленком, и не мог ничего придумать.

– Ах ты толстолапый! Ах ты, оборотень, – начала вдруг кого-то поминать Кстинья. – И ведь глядит на тебя, ущербный, и глаза у него не мерзнут!.. Ну, подожди, я подведу тебя под монастырь, ты у меня не сразу проморгаешься…

– Про кого это ты? – удивился Константин.

– А кто из твоих дружков табак в ноздри сует?

– Ну, Живайкин… лесник…

– Вот тебе и лесник! – передразнила Кстинья. – Он и завалил лосенка. Вон, кругом табачищем сморкался – как гусь нагадил!

«Вот камфара!» – уважительно подумал егерь, но про себя все же усомнился в Кстиньином доводе, потому что никогда раньше не замечал он за лесником такой алчности.

– Счас же, без суда и следствия, пойду, глаза выткну! – пригрозила Кстинья и устремилась из оврага.

– А как не он? – поспешил за ней Константин. – Обидишь человека ни за что ни про что.

– Это чей же тогда след такой? На сто верст кругом такого толстолапого не встретишь!

Егерь поспешал за женой и на ходу придумывал, как бы отговорить от самосуда. Не верилось ему. К тому же свой человек Живайкин. Нельзя же вот так, с наскока… Уже перед самыми огородами предложил Кстинье:

– Может, это, сперва к нему Соска подослать? Он старик дотошный, разнюхает. А потом возьмем свидетелей и нагрянем…

Кстинья согласилась. Ей такой хитрый ход пришелся по душе.

* * *

Сосок с Иваном приняли телка, дали Румянке облизать его, а потом на старом одеяле, служившем в доме бригадира половиком, перенесли прибыль в прихожую. Иван сбегал за охапкой соломы и растряс ее в углу. Тихо переговариваясь, акушеры вымыли руки и празднично уселись полюбоваться бланжевым, сплошь в блестящих зализах, лобастым бычком. В прихожей пахло соломой с мороза и новорожденным.

– Ну, а ты когда? – Сосок подтолкнул Ивана локтем и кивнул на телка. – Ты когда на крестины пригласишь?..

Иван вяло отмахнулся и вздохнул.

– Когда рак на горе свистнет, дед Егор.

– Что так? – насторожился Сосок. – А я ныне утром решил: ну, гульнем скоро у Ванюшки на свадьбе! Видал я, как ты от Катерины шел. Еще и пошутковал про себя, глядя, как ты ноги по снегу еле тащишь: ну, себе думаю, укатали сивку крутые горки! Так, что ль, я говорю?..

– Нет, дед Егор, это я, чтоб народ на девку зря не наговаривал, тропу к ее дому делал. Пусть все видят, что там не воровано.

– А народ – он и не дурак, Ванюшка. Все так и говорят: свадьба скоро у Тугушевых.

– Я тоже думал – скоро, да не получается…

Иван рассказал старику, как вчера еще, да что вчера – сегодня утром, Катя была на все согласна, он уже переговорил со своими о свадьбе, все шло как на подшипниках – и вдруг!.. Ничего не понятно. Что-то с ней творится такое…

Сосок слушал вначале с мудроватой улыбкой и поглядывал на Ивана, как на дитя малое. Чего, мол, тут дивного? Эх, Ванюша. Ванюша, зелен ты еще…

Но дальше – больше старик посерьезнел, задумался. А когда Иван, смущаясь и расстраиваясь, высказался до конца, печально заключил: Они ведь народ такой, с чудинкой, как клубок запутанный. Сами не знают, где начало, где конец… А мы тоже без понятия к ним подходим – схватил и ну тянуть, торопить – думаем, сразу распутаем. А глядь – с нутрем вытягивам. Да… Подожди немножко, не горячись. Пусть она в себе порядок наведет.