Иван Шульпин - Прощание с Багусями. Памяти писателя

– А может, он их на воровстве и натрудил? – не отступала Булаиха. – Цыган – цыган и есть.

– Я тебе паспорт сдам, бабуся, в домовую книгу меня пропишешь. Куда я денусь? – Полуян достал из кармана паспорт, протянул Булаихе.

Старуху это немного успокоило.

– А потом: совсем непьющий, – добавил старик и украдкой от Булаихи подморгнул Ивану. – Клад по нынешним временам.

– Все вы непьющие. Тебе, старому, поднеси, и то руки не отведешь. Непьющие…

– Цыган редко пьет, бабуся, – поклялся Полуян. – Совсем не пьет! Только на свадьбе. Где ты видала, чтоб цыган пьяный?..

Старуха заколебалась.

– Разве что цыган, потому не пьет…

На том и сдалась.

Сосок убрался восвояси, а она повела цыгана в чулан, вход в который был отдельный, прямо из сеней. В чулане, длинной узкой комнатенке, стояла железная койка, накрытая стареньким застиранным тряпьем, и колченогий столик. Окошко было одно, рубили его, видимо, много позже постройки дома, но Булаиха успела так толсто заделать окно замазкой, что от четырех когда-то квадратных стекол остались круглые глазки, вроде иллюминаторов. Побелка в чулане была свежей и еще сушила воздух.

– К пасхе белила, – похвалилась Булаиха. – Тебе, чумазому, небось, и не снилась такая чистота. Привыкли в своих шалашах валяться, на чем попало. Ныне же в баню! Иначе к постели не допущу. А пока гнездись тут со своим тряпьем.

Старуха ушла.

Цыган поставил ящик с музыкой под столик, потом выпотрошил на койку вещмешок. Там был аккуратно свернутый черный костюм, еще довольно свежий, две чистые рубашки, коричневые полуботинки, галстук, носки и прочая мелочь. Перебрав все, Полуян сложил вещи опять в мешок, оставил только полуботинки, костюм и рубашку. Потом вышел во двор, соорудил из палки и куска проволоки вешалку. Вернувшись, приладил на нее одежду и повесил на торчавший в стене гвоздь. Довольный сел на койку и чему-то улыбнулся… Сидел так минут пять.

Потом пружинисто вскочил и направился к хозяйке. Войдя в горницу, быстро и внимательно огляделся. Комната была чуть больше чулана, в два окна, в углу под бронзовым распятьем стол, стул, рядом сундук под лохматым от нашитых лоскутков покрывалом: за печкой деревянная кровать да точеный посудный шкаф у самого порога.

– Ай, бабуся! – сверкнул глазами цыган. – Как барыня живешь, тайлаз бимать! Починить, отремонтировать что-нибудь требуется? Это мы с ходу, бабуся!

– Столоваться заодно решим, – скорее утверждая, чем спрашивая, начала Булаиха. – Себе я стряпала в горшке, да теперь он мал будет, коль работать думаешь. Кастрюлю придется чинить, свищ в ней.

Старуха полезла под кровать и достала оттуда кастрюлю с пооббитой зеленой эмалью. В кастрюле хранилось десятка два яиц, Булаиха переложила их на шесток и глянула через кастрюлю на свет.

– Вот, гляди, коль ты мастер лудить-паять.

Цыган взял кастрюлю в руки, заглянул в нее и, показалось Булаихе, вроде бы даже растерялся.

– Ца-ца-ца, – сказал цыган и почесал в затылке и еще раз повторил: – Ца-ца-ца…

И тут же что-то вспомнил.

– Давай молоток, бабуся. Есть молоток?

– Есть. У меня старик сапожничал.

– Тогда и лапку давай, – обрадовался цыган.

Старуха пошла швыряться за печкой, а Полуян тем временем выскочил во двор и вернулся с куском алюминиевой проволоки.

На глазах у несколько озадаченной Булаихи постоялец отрубил от принесенной проволоки совсем малую дольку и ловко заклепал ею дырку в дне кастрюли. Причем использовал сапожную лапку точно так, как это делают сапожники, когда вгоняют гвоздь в каблук обувки.

– Держи, бабуся! Цыган нигде не пропадет, тайлаз бимать!

Полуян был рад, сиял.

– Экий ты скорый, – сказала старуха с восхищением и в то же время с недоверием, поэтому тут же налила в кастрюлю воды и стала подсовывать под дно ладонь – мокнет или нет?

Кастрюля не подтекала. Но старуха все еще сомневалась.

– Больно уж хозяйственный, гляжу. Ты, случаем, не от семьи скрылся? Может, и у цыган мода пошла семью бросать?..

– Вот, тайлаз бимать! Я же тебе, бабуся, паспорт отдал. Там ясно видно – холостой! У вас женюсь. Ищи невесту – свадьбу сбацаем.

Булаиха отмахнулась рукой, но уже обмякла, даже улыбнулась. Отмахнулась так: да ну, мол, тебя.

Потом старуха наскоро сготовила яичницу и усадила постояльца за стол. Сама, пока он ел, стояла возле, рассказывала о своем житье-бытье, а больше все о дочкиной несчастливой судьбе. Пьет зятек. И никакого сладу с ним нет. Дочь уж и так и сяк, и бросала его, приезжала сюда, месяц жила. Чулан- то ее. И совсем бы надо бросить, да другого найдешь – почище будет. И что за насыла – пьют и пьют все… Сердце выболело: как она там теперь? И письма нет.

Цыган поел, старуха убрала посуду, стряхнула крошки со стола и, немного стесняясь, поинтересовалась:

– Ты, небось, и на картах гадать умеешь?..

Постоялец смутился.

– У нас, у цыган, вообще-то бабы по этой части… Вообще-то, могу. Карт нет. Бросил я всю цыганщину, бабуся! По-людски хочу жить.

– Да-да, – согласилась Булаиха. – А карты нашлись бы, – и полезла в сундук.

Увидев в ее руках колоду карт, цыган еще на секунду задумался, а потом отчаянно вскинул руку:

– A-а, давай погадаю! Была не была, тайлаз бимать! На какой предмет гадать будем, бабуся?

– На дочку бы, – совсем сникла старуха. – Как она там…

Цыган перетасовал карты, накрыл колоду ладонью и пробормотал:

– Тридцать шесть картей всех мастей, всю правду расскажите, истину доложите…

Потом раскидал карты по столу, разложил по кучкам, потом опять собрал и снова раскидал.

Задумался, пошевелил в забытьи губами. Наконец собрал карты в стопку и накрыл ладонью.

– Яваш-яваш пандыр-лаваш цыган все даш-баш, – пробормотал он таинственной скороговоркой и стал выщипывать по одному листу. – Да, бабуся, попивает супруг вашей дочери, попивает… Вот и карты говорят…

– А куда ж ему теперь деваться, – горестно подтвердила Булаиха. – Знамо, попивает…

– Вот и казенный дом вышел. Бубновому королю, ему, значит.

– Чайная, небось. Дочка говорила, они так и роятся возле нее, выпивохи-то. Им не на работу или к семье скорей, они не где пыль, а где был… Цыган выщипнул из колоды еще несколько карт.

– Вот и валет крестовый вышел, дружок ему.

– И от дружков спасу нет, – вздохнула старуха. – Кабы не дружки да товарищи, может, не так алкал.

Цыган выкладывал все новые и новые карты, но уже ничего не говорил, только шевелил губами да изредка взглядывал на открывающиеся листы. Потом вдруг посветлел, заулыбался. Старуха даже встревожилась.

– А вот, бабуся, карты говорят, не так стал пить супруг вашей дочери, как раньше. Меньше стал пить. Вот видишь, бабуся, сначала десятка пришла, потом семерка, потом совсем шестерка… Все меньше и меньше. Зря вы из колоды пятерки, четверки, тройки повыкидывали. Глядишь, и на нет сошло бы…