Гегам Севан - Хрустальный замок. Роман. Рассказы

– Какой ты, – сказала она, – рассердился, да? Извини меня, я не хотела тебя огорчить.

Инстинктивно рука моя потянулась к её груди.

– Нет, – сказала она приглушённым и изменившимся голосом, – нет, глупостей не будет.

– Я тебя поцелую, можно?

– Об этом не спрашивают, – сказала она, – это делают.

Я больше ничего не говорили, грубым движением рванул застёжку у бюстгальтера, порвал его.

– Там ещё один, – еле слышно сказала она.

Рука моя теперь лежала на её груди, на тонком шёлковом лифчике.

Я положил голову ей на грудь, потом поцеловал.

Она вдруг вскочила со смехом.

– Нет, – сказала она, – это уже слишком.

Я тоже вскочил и побежал её догонять. Нога у Матильды поскользнулась, и, тяжело дыша, она упала навзничь. Я уже не владел собой. Я дёрнул её за шорты, одна из пуговиц сломалась, другие расстегнулись сами.

– Нет, нет, – взмолилась она, не двигаясь с места.

А потом губы мои целовали её тело, а она, обхватив рукою мою голову, тяжело дышала…

– Целуй, ещё целуй…

Её горячее обнажённое тело совсем парализовало меня. Я видел, что глаза Матильды всё ещё закрыты. Она приоткрыла их и прошептала:

– Целуй же…

Теперь эта обнажённая девушка казалась мне чужой и незнакомой, и я не понимал, что я тут делаю, почему я тут очутился, зачем…

– Злой, – сказала она вдруг, – ты сделал мне больно. Я расскажу про всё Сона.

Я мгновенно отрезвел. Тут же встал и отошёл от неё на несколько шагов.

Какая-то пустота завладела мной, и сожаление, мучительное сожаление не отпускало меня. И всё это не имело никакого отношения к той, которая «одевалась» сейчас и просила меня тихим голосом застегнуть ей пуговицы на лифе.

Ясно одно: мне было нанесено страшное оскорбление… мною же…

– Когда ты придёшь? – спросила она деловым тоном.

– Посмотрю, – ответил я, – тебя ведь нетрудно разыскать.

– Что, – сказала она, – маленькая школьница была лучше?

Возвращаясь на пароходе. Я смотрел кругом, и всё виделось мне чужим. Даже заход солнца показался лишённым своего величия, и солнечные лучи, отразившись на далёких куполах мечетей, напомнили мне, что я нахожусь в Турции. Какая была между всем этим связь?

Спустя много лет, читая «Детство» Горького, я натолкнулся на строки, вызвавшие у меня слёзы, строки, которые определили мои чувства, обрекли их в мысль. В них говорилось об истинной, человеческой и прекрасной любви.

«Маленькая школьница», как я тебя любил!

Это был студент университета, с которым свёл меня случай. Жизнь моя вообще многим обязана случайностям…

Через год он кончал университет. Математический факультет, и был лучшим студентом на курсе.

– Я слежу за тем, что ты пишешь, – сказал он как-то, – ты мог бы стать настоящим писателем. Если бы отнёсся к этому серьёзно и продумал свою жизнь, свои идеалы.

– Мои идеалы, – ответил я высокопарно, – человек, природа, море…

– Прекрасно, – сказал он, – тогда что же ты думаешь о счастье человеческом?

– Надо, чтобы все были счастливы.

– Вот и хорошо. Ну а сам ты счастлив?

– То есть?..

– Я хочу сказать, как ты живёшь, как ты мыслишь своё будущее, прежде всего?

– Я стану юристом и писателем.

– Не возражаю, а где ты возьмёшь средства для этого?

– Я не думал об этом.

– И что же?

– Я постараюсь стать писателем, если не смогу продолжать учёбу.

– И ты думаешь, литература тебя прокормит?

– Пойду в учителя.

Он смеялся.

– Сдаётся мне, – сказал он, – не знаешь ты жизни. Учительство позволит тебе кое-как влачить существование, да и то если ты будешь покорным и тихим учителем. О желудке своём необходимо позаботиться хотя бы ради литературы.

Да, желудок становился проблемой.

– Возьми себя, – продолжал он, – думаешь, ты сможешь быть счастливым, если на руках у тебя будет голодающая семья? Хотел бы я знать, чем ты будешь кормить её – небесами или, быть может, луной?..

Странные были вопросы, посыпавшиеся на меня.

– Если, – сказал он, – ты действительно хочешь посвятить себя литературе, надо тебе поразмыслить о счастье, о своём счастье и о счастье всех людей.

– Но что мне для этого надо делать?

– Ты, дорогой мой, должен многое прочитать, прежде чем самому писать, – это, во-первых. И ты обязан понять жизнь. Вовсе не лёгкое дело быть писателем.

Никто до этого так не разговаривал со мной. Вначале я было невзлюбил его.

– Вот, – сказал он, – почитай, потом поговорим.

Он дал мне книгу Сапаато Али «Гахны Сэс», и это была первая серьёзная книга, которую я прочёл.

Потом я прочитал «Фонта-Маре» Игнацио Дзилоне, «На западном фронте без перемен» Ремарка. Эту последнюю книгу я читал не отрываясь, забыв про день и ночь. Потом были «Гроздья гнева» Стейнбека, его же «О мышах и людях» и другие… не менее интересные произведения. Тогда же я узнал русских классиков и прочёл Горького и Шолохова.

Русские писатели были особенные, и книги их тоже были особенные. Русские книги нельзя было читать быстро, они заставляли задуматься. Русский роман был так же велик и необъятен, как необъятна земля, как необъятно сердце его народа.

И когда я теперь перечитывал свои рассказы, мне становилось стыдно. Какая всё это чушь, и каким же я до сих пор был дураком. Я поумнел не по дням, а по часам, и во мне росло чувство собственной беспомощности. Я не был писателем, писателями были они, чьи книги исправно приносил мне мой новый друг. И откуда он свалился мне на голову!

– Я не могу быть писателем, – сказал я ему однажды.

– Почему?

– Всё, что я писал, – пустое…

– Я рад за тебя, – засмеялся он, – теперь я верю, что ты станешь писателем.

– Непонятный ты человек, я тебе говорю, что не умею писать.

– Уметь писать трудно, – возразил он, – но мне нравится твоё критическое отношение к себе. Никогда не поддавайся пустым похвалам. Литература – это борьба, в которой многие пробую себя. Ведь каждый из нас в детстве пишет сочинения. А ты знаешь, существуют писатели, чьё творчество мало чем отличается от уровня школьных сочинений. Особенно в нашей неразберихе их развелось столько, что хоть пруд пруди. Но не думай, что от них что-то останется. В литературу можно прийти, лишь наметив себе определённый путь.

Непростая у меня начиналась жизнь…

– Ты когда-нибудь слышал о Степане Шаумяне? – спросил он у меня однажды.

– О Степане Шаумяне?.. Нет.

– Я потом расскажу тебе о нём, – сказал он, – а пока я хочу, чтобы ты знал, что сказал о литературе один из великих сынов армянского народа Шаумян: «Литература – храм, в который можно входить только с чистой совестью и честными помыслами; когда же в этот храм входят люди корыстные и лицемерные, с мелкими честолюбивыми желаниями, то это величайшее преступление против народа».