Александр Мирлюнди - Когда Осёл летал выше, чем Пегас. Театральные были и небылицы

И… вот он!!! Момент истины!

Нас объявляют: «Ромео и Джульетта», в отрывке играют…»…

Я уже ничего не слышу, и смотрю на полку, на которой валяется чья-то грязная рубашка… Чья она? Вот Сеня Корсунский и Полина Бирюкова выносят в глубь сцены парту, изображавшую лавку Аптекаря. Почему Полина Бирюкова?! И…«С Богом!», -раздаётся под ухом хриплый шёпот Кошечкина.

С серьёзным, даже немного настороженным лицом Серёжа Перелько в образе благородного Ромео вышел на сцену. Он поморщился: некогда изящные остроносые сапожки моей мамы безумно жали его ногу 43-его размера. Белая рубаха навыпуск была подпоясана красной верёвочкой.

Немного переваливаясь с ноги на ногу, он вышел на авансцену и сурово посмотрел в зал, на педагогов. Я почувствовал, как в зале нарастает напряжение… Перелько перевёл взгляд куда-то в глубь зала и резко начал:

Коль можно верить сновиденьям сладким,

Мне сны мои предсказывают радость.

Зал, и мы, за кулисами, вздрогнули от неожиданности. Перелько продолжал в том-же резком тоне:

В груди моей, как царь на троне-сердце.

Бац! С громким шлепком он ударил себя ладонью в грудь и стал мять её пальцами.

– Серёжа, сердце с левой стороны, с левой!, -раздался шёпот из противоположной кулисы, но Серёжа двигался дальше:

Как сладостно владеть самой любовью,

Коль тень её уже богата счастьем.

На последних словах он хотел улыбнуться, но от волнения и сценического зажима улыбка вышла какая-то кривая, превратив его лицо в какую-то гримасу опричника. Но я этого уже не видел, я перекрестился, и выбежал на сцену с напуганным взглядом.

Серёжа медленно повернул голову, и, увидев меня, вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то испугался:

Ах, вести из Вероны??Бальтазар??

превращая все восклицательные знаки в вопросительные, и почему-то сверля меня подозрительными глазами, сказал он. Серёжа внезапно стал каким-то угрюмым. Затем он спокойно подошёл ко мне и протянул руку для рукопожатия:

Привет! Привёз письмо ты от Лоренцо?

Здорова ли моя Джульетта? Если

Ей хорошо, дурного быть не может!

Он стал распрашивать меня тем тоном, которым обычно строгая учительница спрашивает урок у завзятого троечника. На что я громким шёпотом, глядя за окно, ответил:

Ей хорошо, дурного быть не может,

Её ОСТАТКИ в склепе Капулетти…

– Придурок, ОСТАНКИ, а не ОСТАТКИ!, -зашипел из кулисы Кошечкин. Но я продолжал:

Я видел сам, как в склеп её несли

И тотчас же помчался к вам с вестями.

И тут… С Перелько случилась полная метаморфоза: угрюмость его сделалась какой-то угрожающей, он склонил голову как-то неестественно вправо и глубоко задумался, нахмурив лоб, и после долгой паузы глухо сказал:

Так вот что!

Затем, повернувшись лицом в зал, он поставил руки в боки, и каким-то меланхолическим голосом промолвил:

Я шлю вам вызов, звёзды!

затем, повернувшись ко мне, впроброс кинул:

Беги в мой дом. Дай мне чернил, бумаги

И лошадей найми: я еду в полночь.

Я продолжал:

Синьор мой, умоляю, успокойтесь:

Вы бледны, ваш безумный взгляд сулит

Недоброе.

говорил я это ему, глядя в его уставшие глаза и спокойное щекастое лицо, которое, видимо, полностью смирилось с потерей любимой, и казалось, говорило только одно: «Когда же всё это кончится!». Он смотрел на меня ещё секунды четыре, потом осознал, что теперь его фраза:

Ну, всё равно, -ступай

И лошадей найми. Приду я скоро.

и при слове «лошадей» он как-то вяло показал, что скачет на лошади. В зале кто-то глубоко вздохнул. Перелько проводил меня за кулисы взглядом, затем перевёл взгляд в зал, очевидно, пытаясь найти вздохнувшего, затем вздохнул сам… Дальше он рассказывал монолог про Аптекаря, про чудовищ в лавке, и про то, что тот торгует ядами. Монолог был ему, мягко говоря, в тягость. Он всё время забывал текст, делал большие паузы, вспоминая слова, а вспомня, возбуждённо улыбался и один раз даже ударил себя ладонью по лбу.

В середине монолога на заднем плане появился Саня Кошечкин. Он первым делом стал делать вид, что вытирает пыль с банок, где находились наши уродцы, и один раз даже поцеловал зародыша кролика через стекло и зачем-то ласково погрозил ему пальцем. Он кряхтел как древний старик, постанывал, и почти всё время чесался, чем ввёл меня в полный восторг: -«Молодец, Сашка, -подумал я с завистью, -Здорово играет! Настоящий виртуоз!».

В это время Серёжа, очевидно обрадованный тем, что монолог кончился, внезапно громким голосом позвал:

Эй, эй, Аптекарь!

Кошечкин поднял голову, усмехнулся и с хитринкой ответил:

Кто зовёт так громко?

Серёжа, очевидно осознав, что впереди ещё целая сцена, опять сделался ипохондриком:

Поди сюда. Ты беден, вижу я,

Продай мне драхму яда, за неё

Бери, вот сорок золотых!

и он, задрав рубаху, полез в задний карман плотнообтягивающих джинс, долго наскрёбывал там деньги, и наконец достал кучу мелочи, как сейчас помню, горсть старых червончиков и пятидесятирублёвиков. Долго отсчитывал, но в итоге сбился и нервно сунул все деньги в руку Кошечкину. Тот подмигнул ему:

Есть много у меня смертельных зелий,

Но за продажу, мой синьор,

Законы Мантуи карают смертью.

Лисичкин-Аптекарь почесал коленку, и внезапно, резким движением руки убил на Переляеве-Ромео воображаемого комара. «Однозначно, Санька настоящий актёр», -серьёзно подумал я. Серёжа, стараясь подыграть, стал апатично размахивать рукой, очевидно, гоняя других комаров, неубитых. Потом положил руку на плечо Кошечкина, и сжал его:

Брось нищету, нарушь закон, бери!

Сашка, потирая руки от выгодной сделки, и радостно подпрыгивая, мелкими шашками подбежал к столу и показал язык заформалиненной лягушке. «И всё-таки Саня-гений!, -опять подумал я. Пошуровав на столе, он торжественно поднял над головой химическую колбу, на дне которой плескался чай. (Ещё за кулисами, перед выходом, разволновавшийся и распотевшийся Санька со словами: «Ну не подыхать же от жажды!», -вырвал зубами резиновую пробку, и аккуратно, чтоб не видел Сергей, выпил). Он таинственным голосом продолжал:

Влей этот яд в любую жидкость,

И выпей всё: имей ты больше сил

Чем двадцать человек, -умрёшь мгновенно.

Перелько взял колбу и встряхнул её. И понимая, что уже конец сцены, встрепетнулся:

Прощай, купи еды и потолстей!

И дождавшись, когда Кошечкин уйдёт со сцены, повернулся к залу и очень громко и резко, так же как и начал, закончил:

Не яд с собой, -лекарство я возьму

К Джульетте в склеп. Прибегну там к нему.

Он развернулся, и бодрым энергичным шагом гренадёра ушёл за кулисы. Увидев за кулисами нас, он помахал нам рукой и серьёзно сказал: «А чё, вроде нормально!?».

– Тишина за кулисами!!!!, -раздался из зала строгий голос кого-то из педагогов.