Кирилл Шидловский - Здоровый, десятичасовой сон

За март я уже успел свыкнуться с столь реалистичными сюжетами, возникающими в моем сознании в то время, когда оно затуманено и как-то перестал заострять на них внимание. Записываю самые яркие, да и все. Сегодня произошло как раз нечто запоминающееся, но в реальности. Когда я вернулся с занятий чуть раньше обычного, я будто услышал какое-то копошение и оживление в своей квартире, но замок был закрыт, не поврежден и не тронут. Я не стал обращать на это сильного внимания, но напрягся снова, увидев ополовиненную чашку с остывшим чаем на столе. Самое главное, правда, не чай, про который я так и не смог вспомнить, допил я его с утра или нет, а разбитая картина, лежащая на полу. Картину эту я еще давненько покупал в интернете, чтобы поддержать достаточно интересного начинающего художника. После того, как увидел один из своих «снов» про искусство. Когда я уже внимательно осмотрелся в квартире и все проверил, я взял растрепанный веник, красный совок, начал подметать осколки картинной рамки и наткнулся на бумажку, где будто бы моей рукой был выведен сюжет того сна, хотя я точно помню, что не стал его записывать. По спине пробежал легкий холодок.

В первом ряду сидел Иван Колесников, который, если вы спросите меня, был весь такой же бессмысленный, как и его картина. Дорогая и брендовая майка, желтая жилетка, солнцезащитные очки, хотя мы сидели в подвале. Черные, зауженные штанцы, которые вроде бы джинсы, а вроде бы и нет. Ну и серые вансы, купленные в Этажах, конечно же. Я никогда не был в Этажах, но все равно знаю, что Ваня покупал вансы точно у них. Ивану было 24 года, ему срочно надо было прославиться и разбогатеть, чтобы его родители признали, что он занимается не простым прожиганием жизни и молодости. Через несколько минут после начала мероприятия у Колесникова устанет спина и он сползет по стулу, выпрямив ноги вперед, мешая проходить ведущему около сцены.

Катя Чистая, что сидела тоже в первом ряду, но через проход от Вани, прогоняла прочь различные грязные мысли и, откровенно говоря, сильно переживала, что не выиграет, потому что это была последняя ее надежда оплатить химиотерапию и операцию для ее матери. По секрету скажу вам, что ее мама все равно не выживет, но она же этого не знает. И поэтому сильно переживает. Она сочинила красивую песню, исполненную под акустическую гитару и рассказывающую о любви, чувствах или чем-то таком. Я плохо понимал, потому что Катя ее исполняла на португальском языке, на котором я ничего не знаю кроме пары матерных выражений, которым меня научили бразильские ребята в международном лагере. Катя хорошо говорила на португальском, потому что в детстве, когда ее родители разошлись, они с мамой, помешанной на африканской культуре, уехали жить в Кабо-Верде. Но я думаю, что она выпендривается. Могла бы написать красивую песню и на русском языке. Чистая она, кстати, по отцу, которого с детства так и не видела.

В номинации писателей со мной соперничали два колоритных весьма персонажа. Первый – священник Алексий Электронович с трудами про очередной оригинальный, перевранный из нескольких близких религиозных учений взгляд на загробную жизнь и воспитание молодежи. Я всегда себе плохо представлял, как и почему это связано, но он объяснил, что чем раньше молодежь узнает про способы сделать свою загробную жизнь удобной и приятной, тем раньше они начнут этим заниматься, а для него это важно. Он типа альтруист. А вот его дед явно не был альтруистом, потому что назвал своего сына Электроном. А потом затащил работать к себе, на кафедру физики в СПбПУ. Смешно было всем, но не Электрону Александровичу. И его сын так далеко ушел от профессии отца потому что видел, что с ним сделала традиционность и консерватизм деда. Алексий, наверное, был приятным и хорошим человеком по своим меркам, но для меня остался таким же, как и его книга – непереваренным.

Вторым персонажем был дедушка с слегка съехавшей крышей – Андрей Григорьевич. Он писал про грибы, которые утром нашел в лесу, про солнышко, что ему улыбнулось пока он сидел на лужайке своего домика в деревне, про то, как он все еще любит свою бабку, хотя они уже 55 лет вместе прожили, про внучков, которые никогда не ездят к нему в деревню, про то, как прекрасен утренний лес и ежик, перебегающий дорогу с своим семейством. Я понимаю такую литературу, но совсем не принимаю, потому что мне кажется, будто она не о чем и не для чего. Улыбка этого деда выглядела так, будто ее свело в лицевой судороге и он просто не может показывать другие эмоции. Деды сидели вместе в третьем ряду, постоянно перешептываясь про Джимбо, что сидел ровно перед ними.

Джимбо Смирнову было 37 лет, он – один из детей олимпиады восьмидесятого года, зачатый небезызвестным спортсменом из Ямайки, рожденный в Новосибирске, выросший в русской панельке. Джимбо мне симпатизировал, потому что мне понравилась его картина «Море, на котором меня никогда не будет». Она была реалистично-красивой и одновременно авангардно-умной. Конечно, я, как и Катя, поющая на португальском, сказал вам «авангардно» просто чтобы выебнуться. Это мне отвратительно, но я ничего не могу с этим поделать, оно вырывается само. К слову о отвратительном. На соседнем со мной кресле сидела Евгения Румянцева – миловидная женщина средних лет, написавшая какой-то роман про борьбу девочки-подростка с окружающим миром. И ладно бы она боролась просто от того, что ее не понимают, а внутренние противоречия не дают с этим смириться. Нет, дело в том, что она – инопланетянка! Или волшебница. Или мутант? Не помню. Главное, что она – особенная. И она может заставить своего читателя почувствовать собственную особенность или хотя бы причастность к ней, добиваясь этого путем постоянного принижения второстепенных персонажей относительно персонажа главного и о с о б е н н о г о . Ее второстепенные персонажи это бездумные и механические болванчики в рамках выдуманного мира, созданные только для того, чтобы подчеркивать героя\восхищаться им, оставляя в подарок читателю сладкое чувство социального признания и успеха. Хоть и спроецированного. Ну вроде как делают Докторы Ватсоны для Шерлока Холмса или Роны Уизли для Гарри Поттера. И никогда подобные произведения не имеют под собой ничего кроме красивой истории и ощущения сладкой особенности, но очень хорошо продаются, поэтому их становится все больше и больше, а содержательная прослойка пласта культуры сокращается и сокращается. Вроде бы получается, что ничего плохого в этом и нет, но нет же и ничего хорошего. Так выходит очень много движения, денег и шума вокруг всякого отсутствия движения. Странно. Неприятно.

Целый ряд был занят уникально-оригинальными стихотворцами из общества мертвых поэтов с пабликами вконтакте и никнеймами вроде Коленский, Тленский, Тасотский или просто набором из нескольких слов, что никак не связаны между собой. Они пишут о любви и отсутствии вкуса к жизни, потом через одно накладывают их на бесплатные биты и выкладывают на радость своим фанаткам. К моему недавнему удивлению, многочисленным.