Илья Коган - Обратный билет. Рассказы и повесть

– И мне гефилте фиш! – требовала красивая тетя Таня. – Я еще ни разу не ела еврейскую рыбу!.. – И мне! И мне! – повторяла за ней Зойка. И вот тут я не выдержал. Вспомнил, какую фаршированную рыбу готовила мама. – Мам! – дрожащим голосом попросил я, – а можно мне кусочек черного хлеба!.. И зарыдал.

Что тут поднялось! Меня по коленям переправили к маме. – Черного хлеба! – повторяли все жалобными голосами. А мама обливалась слезами не хуже меня. – Фейгеле! – причитала она! – И прижимала меня к груди. – Лихтере пунем! Тайере пунем!.. Мне совали в руки бутерброды с черной икрой. Но я все детство больше любил красную. Тугие красные икринки так звонко лопались под зубами!..

– Ну что, плаксуля? – потянула меня Зойка. – Наелся? Давай играть!

«Играть», по-зойкиному, значило пробраться под стол и потихоньку щекотать гостям пятки. Гости смешно дергали ногами, но не ругались. Всем было весело. А потом дядя Арбаксит (или Арпаксит) запел:

Гости грянули так, что стол заходил ходуном. И тут Зойке приспичило:

– Давай целоваться!.. Тьфу! Охота была! Но с Зойкой не поспоришь. Да и из-под стола не выберешься… Пришлось прислониться к ее липким от конфет губам. Чуть не стошнило! А Зойка не отставала: – Нет, ты давай по-настоящему! Как твой папа мою маму целует!.. Надо же так, что в это время за столом все молчали. Закусывали после песни. И, видно что-то расслышали. Потому что с десяток ног разом достали нас. И гости нестройно, но очень громко повторили припев:

…Неземное пламя отражается в медленной Лете. Что-то у нашего костра поскучнело. – Дора! – вздыхает моя тетка Фрима. – Плюнь! У этих кобелей голова в штанах. Чтоб они все гешволн были!.. – Фрума, ша! – останавливает ее дедушка Абрам-Мойше. А бабушка Злата Семеновна горестно бормочет: – Абизоим!.. Абизоим фар ди гоим!..

Это я так думаю. Я же пока не сижу за этим костром. И маме мне сказать нечего. Я за папой со свечой не ходил. А вот как мама шарила по его карманам, искала верные улики папиной неверности, это да – это я видел! И досадно же мне было, что до глубокой старости она докучает отцу глупой ревностью. А вот дочери мои думают по-другому. – Ну, наш дедушка еще тот ходок был! – хором утверждают они. И намекают, что в нашем роду это фамильное… Вот уж про кого, про кого, а про себя ничего такого сказать не могу. – Хороший ты человек, – говорила одна моя приятельница. – Но не бабник!.. Не бабник!.. Мне даже как-то неловко было – ведь она это не в похвалу мне. Только вот жена Кира иногда смотрит на меня подозрительно и бурчит: – У, котяра!

Что она имеет в виду?

Мне кажется, там, на другом берегу, нет времени. Там всегда вчера-сегодня-завтра. И мама моя блуждает среди застывших секунд, которые давным-давно ушли из нашего мира. И когда она касается какой-нибудь из них, та откликается призрачным звуком. И долгое эхо сожаление и печали растекается по звездному небу. И в свете бестелесного костра является девочка в шерстяной шали и больших резиновых сапогах. А рядом корова, механически пережевывающая какие-то свои воспоминания.

– Манечка, это ты? – робко спрашивает мама…

Она появилась в нашем дворе за пару лет до войны. – Дора, вам, кажется, нужна домработница?.. Соседка, тетя Рая, тащила за руку шмыгающую носом девчонку. Девчонка не упиралась, просто большие резиновые боты не поспевали за ней. – Вей так! – всплеснула руками мама. – Откуда такое горе?.. – Мы рязанские! – призналась девчонка. – Манькой меня кличут! – Маней? – переспросила мама. – Не… е… Маня – то наша корова. А я Манька… – Манька так Манька… – согласилась мама. – А что же ты Манька умеешь?.. – У-у! – загудела девчонка. – Всяко дело я могу! Ребятенка обихаживать… за коровой ходить… картоху чистить… или в кожуре варить… воду из колодца таскать… – Не морочь голову! – не поверила мама. – Ведра-то выше тебя ростом! Руки вывернешь, пока подымешь.

– Ну да!

Манька ловко подхватила два больших ведра и зашлепала ботами со двора. – Да у нее, небось, и паспорта нет? – засомневалась мама. – Какие в колхозе паспорта! – успокоила тетя Рая. – Поставишь участковому беленькую, он ей метрику выпишет…

А Манька тем временем уже протискивалась в калитку. Ведра пригибали ее к земле и тянули то в одну, то в другую сторону. Вода плескалась в ботах. Но ведра были поставлены к маминым ногам. – Шустрая я! – сама себя похвалила девчонка.

Я уж и не помню, в какой угол пристроили Маньку. Дом наш был когда-то не то баней, не то конюшней господина Эшке. Фамилию хозяина я запомнил, потому что свои первые стишки складывал в твердую обложку, на внутренней стороне которой сохранилась отчетливая надпись: « ИЗ КНИГ ЭФРАИМА ЭШКЕ».

Вот эту не то баню, не то конюшню перестроили под жилье. Получились четыре квартиры. Наша была самой крохотной. Но отдельной. И у нас была печка. Топка выходила в проходную комнатку. Летом, когда печь не топили, спать можно было здесь. А зимой Манькин матрац, наверное, запихивали под стол.

Главной заботой няньки стал братец Мишка. Он был на четыре года младше меня и в сорок раз голосистее. Что-то его в этом мире не устраивало, и свое недовольство он выражал, не стесняясь. Орал без умолку. Мои попытки ошеломить его еще более громким криком вызывали легкое изумление на зареванном лице и новый всплеск сотрясения воздуха. – Сгинь! – прогоняла меня Манька и уволакивала братца вон со двора. На улицу, где скрипели сосны и раздавался неумолчный стук мяча. Окрестные пацаны гоняли в футбол. – Пас!.. – Отдай мне!.. – Го-ол! – вопили они. И вдруг все сразу и горестно: – Уй-юй-юй!.. Это значило, что мяч со всего маху напарывался на острие копья, которое украшало зеленый забор господина Эфраима Эшке.

Это было время, полное солнца и хвойного духа смолы. Время, когда в мире еще водились волшебники. Звали их татарами. Они прилетали на телегах, нагруженных сказочным добром.

– Старье берем! – зычно кричали они. – Бутылки!.. И надо было лететь к маме и хватать в охапку пустую, а иногда и не очень, стеклянную посуду. И втискиваться в гомонящую толпу ребятни… За бутылки татарин давал мячик на резинке, глиняную свистульку или даже «пугач» с пистонами. А то еще туго свернутую красную трубочку. В нее полагалось дуть, пока она не распрямится и не вытянется во всю длину. А потом вырвется из рук, заскачет по траве и заорет дурным голосом:

– Уйди! Уйди! Уйди!.. Тут даже Мишка замолкал и, кряхтя, сползал с Манькиных рук.

– Ди!.. Ди!.. Ди!.. – умильно повторял он.

И почти каждый день во двор привозили мороженое.