Вера Дмитроченко - Мать-и-мачеха

В конце 1942 года, во время смертоубийственной битвы за Сталинград, мой отец все же пошел в военкомат. Ксения Николаевна его решение приняла с тяжелым сердцем, но молча, понимая необходимость сделать нечто неординарное, иначе дети могут привыкнуть к той жизни, которая им, к несчастью, выпала.

Отец серьезно подготовился к походу в военкомат, впервые в жизни рискнув подчистить единичку в своем свидетельстве о рождении, тем самым увеличив свой возраст на десять месяцев. Вышло не очень-то хорошо. На просвет подчистка была видна невооруженным взглядом. Но в отличие от 1941 года, когда война только-только началась и советская армия казалась могучей и никем непобедимой, к концу 1942 года от нее остался пшик, и в военкомате не слишком придирчиво рассматривали документы, мол, хочет парень в армию, милости просим! Отца направили в танковое училище. Все ребята мечтали учиться водить танк или в крайнем случае стрелять из пушки, а отца определили в механики. Поначалу он из-за этого очень расстроился. Но со временем понял, что это его профессия. Ведь он всегда любил железки. А когда научился читать чертежи, ему открылся какой-то совсем другой уровень понимания этого увлекательного дела.

После госпиталя мой отец уже не рвался в герои и на рожон не лез. Тем не менее к окончанию войны несколько медалей его простреленную грудь украсили, и это оказалось очень кстати. Весомое побрякивание медалей открывало после войны многие двери. В результате Ксению Николаевну восстановили на ее прежней работе в школе, поставили в очередь на нормальное жилье, а сам отец нашел хорошо оплачиваемую работу с постоянными командировками по всей стране, что в молодости весьма привлекательно. Более того, посовещавшись и поспорив с Ксенией Николаевной, отец настоял, чтобы его брат, инвалид, поступал в институт. Правда, на всякий случай не в Москве, а в Загорске, в котором жили близкие родственники, не на дневное отделение, а на заочное. Но главное, Шурка получит диплом, и он откроет ему такие возможности, какие заранее и в голову не придут. Для большей надежности отец взялся в паспорте брата добавить к его фамилии всего одну буковку, чтобы украинская фамилия звучала по-русски.

По правде говоря, эту историю я собирала всю жизнь. Разумеется, никто ее мне не рассказывал от начала до конца и не мог рассказывать. Но постепенно из случайно услышанных реплик, маминых рассказов, со временем становившихся все подробней и подробней, из рассказов моей сводной сестры, испытывавшей ко мне прямо-таки родственные чувства и постоянно звонившей, эта история в общих чертах сложилась. Когда отец от нас ушел, в отличие от мамы я на него не обиделась. Может быть, это было каким-то моим природным отупением, но жизнь я всегда воспринимала такой, какая она есть, без обольщения, что кто-то меня любил, любил… и вдруг разлюбил.

О смерти отца мама, конечно, сообщила, но на моем присутствии на похоронах она не настаивала, и я в них не участвовала. И я даже была рада этому, так как в то время у меня стремительно начала развиваться фобия на все, что так или иначе связано со смертью. Даже за квартал от магазина «Похоронные принадлежности» мне становилось настолько плохо, что казалось, вот-вот потеряю сознание.

А в тот год, когда я пошла в первый класс, несмотря на все мамины обещания, к зиме, конечно же, ничего не изменилось. Денег продолжало не хватать ни на что. Отец алиментов не платил. И дрова мама снова купила в виде бревен. А вот мужики, постоянно вокруг мамы вертевшиеся, стали смелее и меня к пилке дров больше не привлекали.

Я по своей невнимательности совершенно не заметила, в какой момент появился дядя Гриша. Иногда я видела, как он колет для нас дрова, но посчитала его одним из прочих…

Но этот высокий кряжистый дядька сразу не встал в один ряд с остальными. Первым делом он расчистил плацдарм, отодвинув своим могучим плечом всех конкурентов. Очень быстро он стал для меня окончательно и бесповоротно Григорием Алексеевичем, нашим ангелом-хранителем. Григорий Алексеевич жил в нашем дворе в соседнем доме. Все ребята считали его сумасшедшим. Я, особо не задумываясь, тоже, хотя никакой неадекватности за ним не замечала. Даже когда в окно его комнаты залетал наш мяч. А это случалось часто, так как именно его окно выходило на ту часть нашего двора, где мальчишки играли в свой футбол, а мы, девчонки, в волейбол и в «вышибалы». Если стекло не разбивалось, Григорий Алексеевич молча выкидывал нам мяч. Но изредка оно все же разбивалось. И пока мы решали, что нам делать: разбегаться или демонстрировать бесстрашие и готовность отвечать, Григорий Алексеевич выходил к нам и, ни слова не говоря, отдавал мяч в руки именно тому, кто срезал его в окно. От этого особенно всем становилось неуютно. Но другой площадки у нас не было.

А однажды привычный алгоритм неожиданно для нас был изменен. Сначала все было как всегда. Звон разбитого стекла, следом Григорий Алексеевич, но вместо того, чтобы как обычно отдать нам мяч, он сказал Сашке, виновнику фатального удара:

– Пошли к твоей матери, будем разбираться!

Через десяток-другой секунд и мы, не сговариваясь, заспешили на подмогу нашему неудачливому бомбардиру.

Григорий Алексеевич шел размашисто, следом понуро тянулся Сашка, а чуть поодаль мы, группа поддержки.

– Добрый день, Клавдия Андреевна! – поприветствовал Сашкину мать Григорий Алексеевич, как только Сашка, юркнув в свою комнату, видимо, в двух словах описал матери, как он ну совершенно ни в чем не виноват, и та вынужденно вышла разбираться. На пожелание доброго дня она вдруг как резаная завопила:

– Ах ты гад! Ах ты гнида!

И огрела Сашку ремнем, который держала в руках. Таким тяжелым армейским ремнем с тяжелой пряжкой. Ремень в моем детстве был наиважнейшим воспитательным средством. Дальше ситуация почти мгновенно переросла в сцену из жизни сумасшедшего дома. Клавдия Андреевна размахивала ремнем, визжа:

– Ах ты подлец! Убью!

Сашка, сколько мог, увертывался. Григорий Алексеевич молча пережидал этот мощный вулканический выброс. Наконец, когда пронзительность визга начала затихать, Григорий Алексеевич, все это время рассматривавший почти выпавший дверной замок, обратился к нему:

– А что, Александр, у твоей мамы разве нет сына, который бы следил за тем, чтобы в доме все было в порядке?

Сашка обалдело начал таращиться, а потом, сообразив, наконец мигом слетал за отверткой и начал остервенело завинчивать выпадавшие шурупы.

– Полегче, Александр, полегче… Железо любит, чтобы с ним нежно обращались, – попридержал его Григорий Алексеевич.

И мы, поняв, что Сашка в нашей защите больше не нуждается, помчались на улицу.

– Влип Сашок, – сказал кто-то из ребят, – теперь этот чокнутый от него вовек не отстанет.