Вера Дмитроченко - Мать-и-мачеха

Все согласились. Я тоже. Сцена, которую мы только что наблюдали, была не для наших недоразвитых умов.

Позже я узнала, что Григорий Алексеевич преподает математику в каком-то институте. Но для меня тогда это ничего не значило. Наверное, тогда же мама мне рассказала, что жена Григория Алексеевича во время войны была угнана на работу в Германию, и он вывез ее оттуда в качестве жены. Это спасло ее от наших лагерей. Я, конечно, понимала, что те лагеря и мой пионерлагерь – это, как говорится, «две большие разницы». Но насколько большие, я не могла представить.

Наверное, мама неспроста несколько раз заговаривала со мной о Григории Алексеевиче. Но я каждый раз отмахивалась. У меня были свои какие-то очень важные детские заботы. А то, что мама мне рассказывала, я очень плохо понимала.

Я особенно не вникала в их отношения. Мама целыми днями работала, а я постоянно заботилась о себе сама. Тогда многие дети так жили. Даже к зубному врачу я научилась записываться самостоятельно и так же самостоятельно ходила терпеть несусветную боль, потому что обезболивающее, которое кололи зубные врачи, на меня совершенно не действовало.

В таком режиме мы прожили несколько лет. Красавица Эльвира, жена Евгения Александровича, сбежала из нашего ада, как супруг ее ни запирал. Ей заранее удалось с кем-то договориться, чтобы к нашему окну подтащили стремянку, и она, выбросив в окно чемодан, на руках с Наташкой спустилась по ней и укатила в свой родной Смоленск.

Через некоторое время Евгений Александрович привел новую жену, Зинаиду, или, как ее все звали, Зинку, потому что она была законченной стервой. Любимым ее развлечением было стравливать людей. Даже бабушка притихла после появления Зинки. Разумеется, со мной она тоже попыталась обсуждать мои длинные тонкие пальцы, видимо с подачи Евгения Александровича, но к тому времени меня уже голыми руками было не взять! Я уже освоила искусство высокомерно удивляться, мол, как это она не стесняется выставлять напоказ свой мерзкий характер?

Жизнь не то чтобы начала налаживаться, но мы ее уже научились терпеть.

Эльвире мы с мамой могли только завидовать. Ей было куда сбегать. Нам с мамой бежать было некуда. Да и ад, который Эльвира сочла для себя невыносимым, в действительности никогда не воспринимается таковым слишком уж долго. Всегда находится что-нибудь положительное то в одном, то в другом. Например, я очень гордилась тем, что была в школе отличницей, и когда соседка тетя Сима одаривала меня очередными комплиментами, уже не краснела от неловкости, а была благодарна ее высокой оценке моих успехов. А уж как мне нравились мои стенгазеты, которые я наловчилась делать настолько эффектными, что их до окончания года ни у кого рука не поднималась снять, так и висели рядышком: к 7 Ноября, к Новому году, к 8 Марта и Первомайская, я просто передать не могу! Хоть в этом была польза от моей учебы в художественной школе, и поэтому я туда хоть и без большой охоты, так сказать, без блеска в глазах, но ходила. И еще мы всем двором то и дело бегали записываться в разные кружки и спортивные секции. И меня почти всюду брали. Понемногу позанимавшись то одним, то другим, я на все те занятия и тренировки переставала ходить. Каждый раз казалось, что у меня на это не остается сил. Но потом еще что-нибудь на первый взгляд заманчивое подворачивалось, и поиск себя продолжался. Ведь в детстве нет ничего более увлекательного, чем искать себя.

И вот, когда я уже училась в четвертом классе, маме удалось получить ордер на крошечную комнатку в нашей же коммуналке. Вскоре выяснилось, что на эту комнату выдали ордер еще одним нашим соседям. Это было в духе времени. Сейчас-то я уверена, что подобные трюки не были случайностью, а кем-то продуманной стратегией: чтобы народ не считал себя безгрешным и за каждым числился хотя бы малюсенький чемоданчик компромата. Наглость, называемая в те годы смелостью, приветствовалась. Как говорится: кто смел, тот и съел. Смелее оказался Григорий Алексеевич. Пока мама обивала пороги нужных кабинетов, доказывая, что именно мы самые нуждающиеся, он, не теряя времени, врезал новый замок в дверь нашего нового жилища и перетаскал наши нехитрые пожитки. Я была на седьмом небе от счастья. Комната, в которой я целыми днями наконец-то смогу быть одна, мгновенно меня отделила от всего окружавшего мира, с его дрязгами и косыми взглядами. Я даже каждый раз запиралась, входя в свою комнатенку. На два оборота.

– Ты от кого запираешься? – подсмеивалась надо мной мама.

Я не знала, как ей это объяснить. Похоже, небеса сочли возможным начать испытывать меня счастьем.

Не успела я еще вдоволь нарадоваться нашей отдельной комнате, как новое грандиозное событие нас всех потрясло.

Двенадцатого апреля 1961 года в начале второго урока к нам в класс пришли директор школы, завуч, еще несколько учителей и торжественно объявили, что наш советский космонавт Юрий Гагарин открыл миру дорогу в космос, и по такому случаю нас всех отпускают с уроков. Мы выслушали эту информацию молча. У нас не было слов. Мы даже не захлопали дружно. От небывалого восторга выскочив из-за парт, мы быстро покидали наши ручки и тетрадки в портфели и побежали. С крыльца школы нам еще удалось услышать удаляющийся рокот самолетов, только что разбросавших листовки с фотографиями Юрия Гагарина. Дворники ожесточенно сметали их с мостовых и тротуаров. Это было обидно. Будто грандиозный праздник прошел без нас. Будто мы явились к шапочному разбору! Но счастье все равно переполняло нас, и мы все равно не могли остановиться, нам необходимо было бежать, на бегу выхватывая то здесь, то там застрявшие, не сметенные дворниками листовки…

Мы бежали молча, чувствуя, как кардинально вдруг изменился мир после полета Гагарина, для описания которого нам срочно потребуются какие-то новые слова, которых еще нет.

Все так же молча мы добежали до Патриаршей. Там на льдине, которая зимой была катком, а летом прудом с лебедями и лодками, сверкая на ярком солнце, были кучами набросаны разноцветные листовки: белые, голубые, ярко-желтые, розовые! Праздник здесь еще не закончился. Не сговариваясь мы, побросав портфели, перелезли через ограду и спрыгнули на плавающую в полуметре от берега льдину. Напихав за пазуху ворохи листовок, мы попытались с тающей льдины запрыгнуть обратно на берег, но не тут-то было. Лед крошился под ногами, расстояние до берега заметно увеличивалось, и вскоре стало ясно, что сухими из этого приключения нам не выбраться. Тогда кто-то самый отчаянный спрыгнул в воду, и все остальные попрыгали вслед. С нас ручьями текла вода, но это вызывало у нас лишь смех. Похватав свои портфели, хлюпая и чавкая мокрыми ботинками, мы помчались к шестиэтажному дому в нашем дворе, в котором была черная лестница, ведущая на чердак, с всегда распахнутой дверью. На наше счастье, дверь действительно была раскрыта, и подбежав к чердачному окну, мы начали кидать в него листовки, и они кружились, кружились… Мы жаждали продолжить праздник и были счастливы, что нам это удалось! Можно было спускаться вниз и расходиться по домам. Но там стояла дворничиха, проклиная нас последними словами, мол, она все утро подметала, подметала… Конечно, она была права. Об этом никто из нас не подумал. И спускаться расхотелось. А когда мы все же набрались смелости, внизу стояла не только дворничиха, но еще и участковый. Струхнув, мы даже попятились. А участковый улыбнулся. Он понял наш бешеный восторг и уговаривал дворничиху не ругать нас, дескать, такое событие ведь…