Зоя Квитка - Тридцать тактов в стиле блюз

К тому времени я достаточно подробно изучил болезнь Вэнса и собирался поделиться наблюдениями, исследованиями и открытиями на предстоящем симпозиуме…

– Это был прорыв в изучении шизофрении, – воскликнул я, – ты же тогда получил…

– Когда я получал эту награду, в это же самое время, Вэнс делал шаг в пропасть, так что давай не будем об этом… Вернее будем, но не сейчас… Так вот! Я предупредил Мэри, что Вэнс в их семье такой не один и, что скорее всего, это наследственная патология, но утверждать это очень рано. Тем не менее, девушка пришла в отчаяние, к тому же, родители Вэнса настаивали на том, чтобы я уволил Улирс и, так как возразить было нечего, пришлось сделать это – за связь с пациентом, так что… Она упросила меня. Я отвел ее к Брук, на аборт.

О моем участии в этом деле Вэнс не знал, но он выбил из Мэри признание в том, кто сделал ей аборт. С того момента, как эта наивная дурочка рассказала ему о ребенке, а затем избавилась от него, Вэнсу стало гораздо хуже, но несмотря на это родители забрали его из моей клиники, по понятным причинам.

Опубликовать материалы своих исследований я решился только через год после выписки Вэнса. Как только я вышел из конференц-зала мне позвонили из полиции, сказали, что нашли тело Линдсона. Оказалось, что опознать его останки некому. Мать и отец Вэнса были мертвы. Говорят, мать умерла через несколько месяцев после печальной истории с Мэри, а отец… Помните я сказал, что Вэнс не один такой в семье Линдсонов? – мы с Флер утвердительно кивнули, – Отец долго скрывал от всех, что тоже болен шизофренией. Он уважаемый человек, профессор университета и тут такое…,но мне удалось вызвать мать на откровенную беседу. Ради успешного лечения сына, она призналась, что отец бывал неуправляем и его припадки с трудом удавалось скрывать от коллег и соседей.

У Вэнса болезнь проявилась довольно поздно. Мать до последнего надеялась, что ему не передастся недуг по наследству, но, увы… В общем, ее сердце не выдержало. Да-да. Я говорю вам, как врач. Она умерла от горя.

– А что отец? – спросила Флер.

– После смерти жены, он стал много пить, пытаясь подавить тревожность и депрессию алкоголем. Его нашли коллеги. Он лежал на письменном столе, в своем кабинете, с перерезанным горлом. Конечно, первый, кто попадал под подозрения, был Вэнс. Его искали и через день нашли труп на дне ущелья Дэлирэнс. Когда восстановили всю информацию из его телефона, то нашли там мой номер и вот… Дальше вы все знаете.

Я хотел забыть эту историю, но, зная, что это невозможно, старался хотя бы не говорить о ней. Когда Флер созналась мне, что они с Брук скрывали, – он запнулся, но, тут же, метнув проницательный взгляд на Флер, а затем на меня и поняв, что я не удивлен, а значит уже в курсе, как он и предполагал, Вилф продолжил: – Я сопоставил текущие события с прошлыми и, как бы мне не хотелось, они ловко связываются друг с другом, хотя многое еще предстоит выяснить.

Наступила тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов, старательно подчеркивающих пунктиром сказанное.

– Нам пора ехать, – робко, с полувопросительной интонацией в голосе сказала Флер.

Вилфорд встал и направился к выходу. Он выглядел подавленным и растерянным. Флер явно не терпелось уйти. Она буквально впрыгнула в туфли и нервно махнув мне рукой, на прощанье, посеменила к машине.

Вилф прикрыл за ней дверь, пробурчав что-то о сквозняке и принялся обматывать шею шарфом. Он машинально перебрасывал конец шарфа себе за спину, делая виток за витком, пока краешек не становился совсем коротким и шарф, как сжатая до предела пружина, разматывался обратно, заставляя Вилфа повторять все заново.

Когда он стал делать это в третий раз, я не выдержал и громко окликнул его. Друг взглянул на меня с возмущением, будто я оторвал его от важного дела, а затем произнес фразу, которая еще долго потом крутилась у меня в голове, не давая уснуть. Он сказал, глядя куда-то мимо меня:

– Знаешь, человек все время стремится к серым будням, при этом утверждает, что мечтает о праздничной встряске. Он не допускает, что самая большая трагедия может произойти именно с ним и все время уговаривает себя (откуда только такая уверенность), что с ним-то, как раз, этого не случится. Считает, что кошмар, болезнь или просто неприятности, непременно кончатся и настанут, наконец, привычные, спокойные, ничем не примечательные дни, от которых он вновь, как только сотрутся ощущения от пережитых злоключений, будет ныть и желать ярких событий, но, почему-то, вкладывая в понятие насыщенности жизни только что-то очень хорошее и, главное, будет гнать прочь мысль о том, что лучшее, что могло быть, уже произошло. Человеку кажется, что он все время только приближается к пиковой точке свершений и ждет от будущего все большего счастья, не замечая, как эти самые точки, оставаясь незамеченными, несоединенными с линией судьбы, накапливаясь, образуют собственную, так сказать альтернативную, длинную кривую, уходящую в небытие.

IV

Уснул я под утро. Будильник прокашлялся виброзвонком, а потом запел голосом Билли Холидей: “I’ll be seeing you… In all the old familiar places....”

Тяжелые веки не хотели подниматься. Я решил дослушать любимую песню до конца, тем более, что текст теперь звучал так актуально, будто был написан специально для меня, но ведь песни, книги, стихи, фильмы только тогда и становятся любимыми, когда попадают с нами в резонанс.

В конце концов, я заставил себя одернуть одеяло и встать. Немножко пошатываясь в такт музыке, я допел вместе с Билли две последние строчки: "Твой образ в утреннем солнце и в ночи, я смотрю на луну, а вижу тебя" , – и отправился в ванную.

Прохладный душ смыл сонливость, но не сумел столь же легко растворить липкую массу размышлений, вопросов и опасений.

Я зашел на убранную, в кои-то веки, кухню, и залюбовался порядком, наведенным Флер.

Выстроенные в ряд тарелки в сушилке, поблескивали золотистым краем, словно лампасами парадной формы, чашки гордо выпятили вперед вымытые брюшки, а рядом с ними, как начищенное и сложенное грудой оружие, красовались вилки и ложки. В этот момент я дал себе одно из тех обещаний, которые, из-за общедоступности выполнения и ничтожности, по сравнению с благородными, добрыми, похвальными поступками, человек забывает или с легкостью отказывается от них, пользуясь тем, что, кроме него самого, о взятых обязательствах никто не знал и, уговорив себя, что это дела поважнее чинят препятствия на пути элементарной самодисциплины, снова накапливает мелкие неприятности или заботы, чтобы потом давать себе зарок больше не допускать подобное.

Я пообещал больше не доводить дом до запущенности.

Преображенная кухня подзадорила изменить утренней привычке пить кофе. Я заварил крепкий чай и пил его не спеша, с церемониальностью, давая терпкости, как следует пропитать язык и нёбо. Каждый глоток разливался приятным теплом по телу, усыпляющим тревожность. Так, я выехал на работу вполне бодрым и успокоенным мыслью о предстоящей послеобеденной поездке в яхт-клуб с Вилфом, где надеялся получить порцию проясняющих фактов.