Владимир Муляров - Так бывает…

Он всхлипнул дрогнувшим голосом и вдруг зашелся в слезах. Я стоял и не мог шелохнуться. Хотя, наверное, стоило бы его обнять и утешить как-то. Но я не мог. Меня парализовало это внезапное понимание того, о чем хотел сказать мне князь Андрей. Страна накануне своей кончины. Смертельно больная, отравленная внешними ядами, ненавидимая внешними завистниками, прекрасная, могучая, щедрая Мать. Она уже лежит и встать не может. Ее уже повалили и избили ногами вдоволь. Истоптали. Искололи штыками, и не подняться ей уже. Но в любви к нам, ее чадам, терзающим и добивающим ее, она благословляет, прощает и по прежнему отчаянно всех нас любит! И тот год, и еще несколько лет после, были для России как раз этим последним предсмертным даром свыше. Когда ты вдруг перед самым часом кончины чувствуешь прилив сил, непонятную, ничем необъяснимую радость бытия, всех-всех любишь и всем все прощаешь. Я стоял и не мог вздохнуть. Так сильно и так явственно возникло предо мной это видение истинного положения дел. И в голове сразу все как-то прояснилось.

– У нас в крови это. – сказал я тихо, чуть сам не подавившись комом в горле. – Девятьсот лет Православия, Андрей Андреевич. Наша земля этим духом пропитана насквозь. Любовь, да Свет Божий. А сейчас… это все ушло.

Он только кивнул головой, оперся на руку денщика, и мы вышли на Невский. В стужу. Поднялась метель, и слезы, выкатывающиеся из его глаз, быстро превращались в сосульки на его помятой бороде. Да и на моей мои слезы тоже. Мы брели, еле переставляя ноги. А если сказать вам честно, и к моему несказанному стыду, я пожалел тогда о том, что встретил его снова. Душу он мне разбередил, как никогда! Так мы и расстались впопыхах с ним у дверей Пассажа, на которых был намалеван красный крест. И, как оказалось, навсегда. Лишенные всяких иллюзий и надежд в отношении ближайших наших дней.

А потом грянула Революция, и все вообще полетело кувырком! И Россия, и люди – все! Красной Конницей с шашками наголо прокатило по нам то лихолетье! И добило все, что еще оставалось сохранным после войны с Антантой и заключенного Брестского мира. И всех нас, друзей и товарищей, раскидало по разные стороны баррикад! Голова наш сельский, Вячеслав Николаевич, оказался воюющим в коннице Буденного, рубил нашего брата буржуя наотмашь и несмотря на годы, дослужился до комдива. А вот Андрей Андреевич оказался по другую сторону. Невзирая на свое ранение, воевал в войсках адмирала Колчака и доблестно сложил свою голову за Царя и Отечество под Хабаровском. Остальные же наши, из тех, кто вместе с нами пил и веселился в той нашей Брейтовской бане, разделились в аккурат надвое. Били друг друга нещадно по всем фронтам той братоубийственной мясорубки, позабыв и про наше банное товарищество и… Но ведь сейчас-то те, кому посчастливилось тогда выжить, уже итак старики немощные. Как и я. Чего уж теперь судить друг друга? Мне тоже довелось пройтись пешим порядком несколько сот верст в рядах отступающей добровольческой армии, вплоть до Севастополя. Откуда и посчастливилось уплыть сперва в Турцию, а после с оказией перебраться в одно из наших семейных имений, в Ниццу. Если вообще уместно применять понятие счастья к эмиграции и жизни на чужбине без возможности возвращения на родину. Позже мне, как известному на тот момент ученому и инженеру, через советское посольство приходило приглашение на работу в СССР за подписью их наркома Калинина, да я отказался. После того, как изгнали они из страны два парохода светлейших умов России, я считал и считаю себя не в праве выглядеть кем-то большим, чем они. Да и не по мне это, когда кухарки страной управляют. Старший сын мой, Сашка, закончил в Москве Академию имени Жуковского и сейчас инженер на заводе «Русское Рено», что в Рыбинске. А вот Младший мой, Николай… Он отказную написал и от меня, и от матери своей. Отказался от нас, чтобы не считаться сыном буржуев, и сейчас офицер в Красной Армии. Так-то вот. Бог ему судья. А по мне он сын как был, так и есть.

Может, конечно, случиться и так, что все получится, что задумано у них там их неумными вождями. Не знаю. Честно. Потому как в истории такой беды еще не было. Но участвовать в построении государства на морях крови и горах костей своих соплеменников, я категорически не могу! Ибо порядочность всякого из нас определяется твоим личным неучастием в беззаконии. И более – ничем!

Но если спросит меня кто-нибудь из вас по поводу всего, что с нами случилось тогда, скажу вам, как на духу: помню только один Нескончаемый Свет, исходящий от нашей страны и ее людей. И не помню ничего, кроме этого Света. Он пробивается даже и сейчас сквозь Кровавый Саван, которым покрыта наша Россия. И еще помню счастье от того, что всех тех, о ком я вам рассказал, мне довелось знать и всех их любить! Смотрю на старые фотографии, что чудом у себя сохранил, и вижу спокойные, беззлобные лица, исполненные всяческого человеческого достоинства. Красивые лица тех дореволюционных людей, как образ Божий! Как в церкви на иконах. Поминаю их всегда: красных и белых, богатых и бедных, живых и мертвых, всех. Они до сих пор все для меня живы, здравы, дружны и веселы. Как и тридцать лет назад В той нашей Брейтовской бане.

Такой вот у меня рассказ вышел. Годы берут свое и требуют рассказать о главном. И, слава Богу, что хоть жить есть где, да голова цела!

За сим прощаюсь с благодарным читателем, ваш Александр Сергеевич Павловский. Потомственный дворянин, аристократ, ученый и инженер, а ныне – извозчик на пролетке во французской Ницце. Лета тысяча девятьсот двадцать пятого от Рождества Христова…

(Памяти моего прадеда Александра Сергеевича Павловского и иных былинных предков, трудами которых созидалась Российская Империя.)

Мое знакомство с Рахманиновым? Это все напоминало побег заключенного из хорошо охраняемой тюрьмы. Да, да, да, дражайший граф Монте-Кристо, вот вам ваша одиночка с толстенными стенами вокруг. И медная ложечка для взламывания этих самых стен! И никаких вам аббатов Фариа по соседству!

Так вот. Рахманинов. Сергей Васильевич… Кто бы еще писал ноты с шестью бемолями в ключе? Или с пятью диезами? Или с растяжками в две октавы? Нас в музыкалке не учили играть в таких невостребованных тональностях. Так же как и садиться пальцами на шпагат! В особенности трудно от того, что читка с листа еще хромает. Так-себе, на троечку читка, с большой натяжкою.

Но красив! До чего же красив! Какие краски, и как они тебя «забирают»! И ты невозможно, невыносимо не, не, не, не, не, невыразимо в словах хочешь все это исполнить! И дело усугубляется тем, что тебе всего-то пятнадцать, а твоей новой и совсем еще молоденькой училке по специальности, Виктории Валерьевне, всего на восемь лет больше, но она уже закончила Консерваторию. И ходит она, словно бабочка порхает! А ты в нее, ну… влюблен, конечно же! Ведь ты же нормальный пацан, с нормальным развитием! Ах, эта твоя юношеская платонически-возвышенно-мечтательная влюбленность! Она щедро удобряется и великой музыкой, которой ты учишься, и лирикой Есенина, которого ты тоже превозносишь. И эта твоя потребность любить растет на этой благодатной почве, превосходя все пределы, разливаясь на все вокруг тебя. И на Викторию Валерьевну, и на девчонок в школе. Причем, на всех! И такое вообще возможно только в юности. Потому что только в юности любовь бывает настолько чистой, настолько еще ничем не изгаженной, настолько возвышенной и настолько искренней, что может охватывать собою многих! Как в молодости Пушкина! И не только Пушкина. Они потому и великие – те, кто сумел сохранить в себе чистоту и силу той самой Первой Любви, которая однажды в тебе пробудилась, не опошлив и не испоганив ее обыденностью взрослых твоих дней. Они потому и великие, что смогли любить все и вся. Любить яро, неистово, неослабно и нескончаемо! Тогда внутри тебя и рождается такой внутренний порыв, что тебе все возможно становится. Что бы ни захотел, за что бы ни взялся. Когда внутри тебя полыхает тихое, чистое пламя Любви! Только в Любви возможно все суметь и ни в чем ни усомниться, соединяясь с Богом. И любить, любить, любить…