Вячеслав Мунистер - Закат полуночного солнца

Если про Европу знали весьма много, то единственные, что помнили многие пассажиры про Новый свет – так как это про гражданскую войну, произошедшую там полвека назад, что не успокаивало, а наоборот усиливало напряженность и заставляло задуматься над тем, а что если повториться? И снова бежать? Мир не так и бесконечен. Сюда очень точно подмешивался призрак мировой революции – окутавший страхом ее противников. Многие смеялись над революционерами пятого года, но ведь это было зря. Никто не верил в революцию в Германии – но она же произошла, о чем говорить про Россию. Мало кто вспоминал ухмылки в адрес студентов, проводящих малоудачные террористические акты на местных чиновниках в разных уголках империи – но не так смешно было, когда узнали о покушениях на императоров, которые привели к известнейшим последствиям в итоге.

Помнится и смерть Столыпина. Тремор овладевает лишь мысль о том, что большевики доберутся до каждого из наиболее проявивших борцов с ними. Это было тяжелое время, когда чернь, люмпены – именно так их называли многие здесь, наступала семимильными шагами по всем фронтам жизни.

Теперь хоть прямиком на плаху. К двадцатому сентябрю обещали подготовить второй корабль – теперь на него было куда более попасть, и в порядке условной живой очереди, большинство из тех, кто были на том самом рауте, попадают на судно, первым или вторым классом, в зависимости от таинства распределения. Семнадцатого сентября большинству разносят письма доброчестивые разносчики писем.

Открывая каждого из них – удивленным образом упакованное в конверт из дешевой бумаги письмо, растиражированное печатной машинкой, за небольшим исключением разнящуюся по фамилии, имени, отчеству, кому это письмо было адресовано, и от печатки и подписи – кем учреждено разрешение. Отправление было назначено на двадцать четвертое число. Город все еще жил мирной жизнью, Спасск держал оборону, японцы еще не покинули регион. Все было так, как и месяц назад, за исключением одного – момент времени, когда жизнь должна будет круто измениться в очередной раз, нещадно приближался.

Наступает время прощания, невеселых сборов, местные впервые осознают потерю своих домов, неместные – это уже прошли, их дома уже давно сожжены, разворованы и захвачены чужаками. Мило наблюдать, как гости – приезжие, успокаивают сердобольных барынь, оплакивающих все, что не могут взять с собой, в отдельных случаях – истоптанные сапоги то ли брата, то ли мужа. На каждого человека установлен строгий лимит по багажу, равный нескольким пудам живого веса. Первоначально запрещается провоз питомцев – нет, никаких проездных документов тогда никто не просил, но истерика детей и жен, капающие на седые и лысые головы глав семей, заставляют обратиться с коллективной просьбой смягчить ограничение, и их просьбу удовлетворяют – собаки и кошки имеют право в ограниченном количестве покинуть Россию и больше не

оставить здесь своего потомства. Великая потеря конечно же…

***

До салона оставалось не больше сотни шагов. Это было достаточно примечательное здание на Светланской улице, названной в честь «Светлана», на котором тогда посетил Владивосток Великий князь Алексей Александрович в 1873 году. Самое удивительное, первое ее название – Американская. Она была названа в честь пароходо-корвета «Америка» – первого российского судна, исследовавшего залив Петра Великого в 1859 году. Американская улица стала главной и вроде бы как первой улицей Владивостока. Через пару лет ее переименуют в Ленинскую.

Так очевидно и так глупо, как и в сотнях городов, создавая образ «божественного» вождя, наспех уничтожая то, что еще вчера было частью настоящего, а сегодня – проклятьем нового режима. Но об этом не в этот раз. В этот день все было еще по-старому, и капитан – одетый по уставу, как и полагалось – ему нужно было еще зайти в портовое управление, отвел мальчика к своему личному цирюльнику, старому еврею – Борису Моисеевичу, который был его близким другом и также планировал «отчаливать» в скором времени. У него была первый и самый лучший салон в городе, открытый еще его отцом, и перешедшим ему по наследству.

Он попросил своего друга найти мастера, который бы справился с непоседой, которого он привел, вызвав странное выражение лица у всех тех, кто частенько бывали здесь и попивали кофе с прекрасной выпечкой, в ожидании своей очереди подправить прическу, бородку или усы. Здесь стояла своя, аутентичная атмосфера, где поход к парикмахеру – не являлся первичным, а лишь дополнял эту обстановку, пропитанную запахом только что выпущенной газеты – купленной у юнца на переулке, и чем-то еще. Так было не только у Бориса Моисеевича, это характерная черта того времени, исчезавшему с стремительной скоростью. Такой обстановки уже не будет никогда, все станет куда прозаичней.

Оставив мальчика, без пояснений – показав непонятный для чужих жест, Евгений сообщил, что ему нужно отойти на часок, а затем он вернется и заберет мальчишку, а если немного опоздает – то попросит угостить его чем-то, и за это позже заплатит. Да и едва не забыв, уже на выходе сказал, что прическу делать на свое усмотрение, так как ни он, ни естественно его патлатый, с свисающими до плеч волосами, подопечный, не разбирались в этом сложном деле.

Рука болела нещадно, но он не подавал виду, с легким шагом, словно молодой человек, скорейшим образом направился домой. Минут через пятнадцать он был уже в квартире. Взял ключи, спустился в погребок – да, в его доме он был, где помимо пустой тары, где с трепетом нашел упрятанную между пустыми бутылками вина маленькую бутылочку, вроде бы с нашатыря, внутри которой оказался кристаллический порошок белого цвета.

Он применял его уже на протяжении двух месяцев – после сильнейших болей, овладевающих его руку, и норовящих лишить его работы, которую он так не хотел терять. Это был морфий. Он взял шприц и развел с ранее подготовленной водой, в нужной концентрации, сделал себе инъекцию чуть ниже плечевой области, облизнулся в предвкушении счастливого облегчения. Он успел добежать, так как малейшая отсрочка очередной инъекции грозит нестерпимыми болями в мышцах, суставах, внутренних органах, кровавым поносом, рвотой, нарушениями дыхания и сердечного ритма, фобиями и страшными видениями.

В скором времени, как только инъекция попала в его кровь, боль постепенно стала уходить, давая неким образом мифическую эйфорию. Тот доктор, назначивший ему морфий, забыл сказать одно – нельзя было применять его так, как это делал капитан, не знавший о губительном влиянии этого наркотика, который для него был лишь анестетиком. Морфин гулял по миру и всегда приводил к быстрому привыканию.