Владимир Владыкин - Банный дух. Роман

– Да это было тогда случайно, а сегодня я буду как стёклышко, Светик, – воскликнул тот, строя ей глазки.

– Лёня, не надо мне врать, идём, ты вчера впервые был не в состоянии… или непонятно говорю? И вот что, я поняла, для чего вы самочинно закрыли баню, да, Лёня, поняла! Но учти, если это повторится ещё раз, я всё доложу маме, и на меня нечего смотреть обиженными глазами, артист ты мой?

После своего разоблачения Земелина про себя отметила, как снова не притворно поглупело лицо Крайнева, отчего он чаще обычного заморгал ресницами и вместо того, чтобы обрести дар речи, он лишь сглатывал жадно слюну, как голодный при виде вкусного лакомства. А потом, словно от удивления отвисла нижняя челюсть, рот приоткрылся. Он явно искал лазейку для оправдания поступка перед своими корешами.

– Да, ей-богу, Светик, авария была! Клянусь, больше капли в рот не возьму… Даю честное пионерское слово! Но в последний раз сегодня можно, – затараторил он, показывая своё крайнее волнение и неподдельные чувства, а глуповатые глаза отражали просьбу на вытянутом его загорелом лице, отчего ей становилось его немножко жалко. – Светик, мама сама отвалила червонец, не пропадать же моей доле?

– Ну, смотри мне, пионер, чтоб твоя житейская доля не потонула в стакане вина, мой соколик! Но почему всегда я хочу тебе верить, хотя знаю – ты неисправимый обманщик, лгун и пьяница, – несколько мягче задумчиво ответила она.

– Светик, да за такие слова я тебя – на руках, ты же знаешь, как до безумия я тебя люблю, что не грех за это и выпить отвальную. Иди, я прибегу мигом, ты того – подготовься, гы-гы! – восторженно заржал он, сияя от счастья глазами.

Земелина проверяла Крайнева не по одной той причине, что он втягивался в пьянство, из которого пыталась его вырвать, просто она вновь и вновь хотела убеждаться, что Крайнев по-прежнему испытывает к ней неиссякаемый поток страсти, которая не должна утонуть на дне стакана. Но главное, чтобы какая-либо особа не перешла ей дорогу…

Наконец Блатов пришёл отяжелевший от ноши и весь распаренный нелёгким выстаиванием в очереди за зельем, и теперь прятал его за верстак.

Этим временем Крайнев тщательно быстро вымыл стаканы, потом заставил Блатова достать из заначки бутылку портвейчика.

– Не, видел, что значит, быть у бабы под каблуком, наш Лёня вертится, как юла! Ха-ха! – подначивал дружка Трухин.

– Ещё бы, Ваня, побыл бы ты на моём месте! – без злобы ответил Крайнев. – Братцы, я такой бабы, как моя Светик, отродясь не имел, все были стервы, только о себе пеклись! В общем, моя Светик – это само добро, да я за неё любому пасть перегрызу…

– Кончай базар, Лёха – насыпай! – крикнул охрипло Ефрем, выставив одну бутылку на верстак и тут же уселся на топчан, поджав под себя ноги.

– Жажда мучит? Ефрем, принимай пойло! – Крайнев ухнул почти из литровой бутылки вина в большой гранёный стакан под завязку и чинно подал Блатову. – Ха, Ваня, гляди, как у Ефрема руки затряслись! Не, Светик права, дожить до такого мандража – позор всему свету, может, я сам тебе волью, гы-гы?

– Парень, отвали, без сопливых! – Блатов держал стакан на весу; и впрямь, вино запрыгало, заволновалось и красными ручейками потекло по загорелой руке. Блатов резко наклонил лицо к стакану и, зажав его губами, быстро выпил, обмочив вином подбородок.

– Ну, братухи, я пью за вас и лечу… без меня, чур, ко второй не приступать! – и он без промедления опрокинул в себя стакан, смачно крякнул, разорвал пирожок пополам, всунул в рот половинку и, почти не жуя, проглотил, доставая следом из кармана брюк кусочек мускатного ореха, сунул под зуб и смачно стал разжёвывать…

Когда Крайнев умчался к жене, Трухин с Блатовым, храня задумчиво молчание, покуривали: один полёживал на топчане, а второй, чуть сутуля долговязую шею, похаживал около верстака, словно охранял, как часовой важный объект.

– Удивительно, чего это сегодня никого нет? – блаженно потягиваясь, наконец, спросил Трухин, разглядывая высокий белёный потолок слесарки. – Да, наверно, уроки мамы всем пошли впрок! – с ехидцей прибавил тот.

– А кого ты хочешь видеть? – лукаво, охриплым голосом спросил Ефрем, почёсывая затылок, и, улыбаясь, уставился на приятеля.

– Зрить-то особо и некого, да что-то Шустрин ещё у нас не отметился, – несколько витиевато проговорил Трухин.

– Сегодня его дочь в котельной дежурит, так он, наверно, пользуясь моментом, с зятем на своей даче груши околачивает…

– Ишь ты, дачу имеет, куркуль! – притворно воскликнул он. – Поэтому на затравку не прибёг, а то всегда, бес его дери, скачет, как на нюх…

– На хрен мы ему, у самого, наверное, винища – залейся – не хочу…

О том, что Шустрин поторговывал вином вкупе с дочкой, Трухин втайне знал и поэтому преднамеренно отмолчался. Сам он жил почти на городской окраине с кривыми улицами, с разбитыми мостовыми. На одной из них стоял старый, обшитый тесом большой дом Трухина, в котором он теперь жил с женой и двумя сыновьями. Этот краёк знавал его ещё босоногим мальцом; он тогда числился в среде местной уличной шпаны первой шкодой всей низовки, которая славилась издавна богатыми садами и которые постоянно сотрясали местные пацаны. В своё время ими верховодил Трухин по прозвищу Струп. Эту кличку он заслужил из-за того, что у него на ногах и руках никогда не заживали раны, которые получал в мальчишеских потасовках и лазаньях по деревьям и голубятням и в прочих шалостях.

С возрастом сады сами по себе отпали, и на место детским шалостям и забавам пришёл настоящий воровской интерес. К тому же после восьмилетки Трухин пошёл в профтехучилище на слесаря-сантехника. И там вымогал деньги на курево и пиво у иногородних пацанов, держа их в постоянном страхе своей спаянной когортой местной шпаны.

За год учёбы свой воровской опыт он пополнил несколькими взломанными и ограбленными торговыми ларьками… Трухин также не гнушался со своими подельниками в базарной толчее залезть в карман к покупателю. В воровской промысел Трухин втягивал и Крайнева, который так и не научился мастерству щипача. Зато мог ловко заговорить зубы любому человеку и зорко стоять на шухере, чему его натаскивал, естественно, Трухин, который когда-то сам прошёл хорошую воровскую выучку у известного в блатном мире того времени карманного вора по кличке Серпок. Прозвали его так за тонкое искусство опустошать и вырезать карманы, однако это не помешало ему схлопотать две судимости.

Среди воровского мира Серпок, разумеется, был известным лицом, причём числился не на последнем месте. Тогда ему было уже под пятьдесят. И к тому времени он навсегда завязал лазить по карманам, зато окружил себя подростками, склонив тех к своему оставленному ремеслу, а прошедшие его выучку, после каждого искусно сработанного дела были ему обязаны платить «налоги», на которые, собственно, он и жил. А для отвода от себя ока милиции, как порядочный, работал на стройках сторожем, где его обнаружили убитым более десяти лет назад…