Виктор Лихоносов - Позднее послесловие (сборник)

Вот так живешь, милая Паша, надеешься на будущее, а потом совсем один останешься, и уже ничего не надо, лишь бы детям повезло. Каждый день плачу, как-то у людей много ребят, и они все возле родителей, а он у меня один как палец и тот уехал…

Август 195… г.

Здравствуй, дорогой сыночек, с приветом твоя родная мама. Получила письмо и телеграмму, которая меня очень обрадовала, не только я рада, но и соседи, все говорят: ну слава Богу. Теперь, Женя, у меня одно будет настроение – как тебе лучше помочь, я о себе теперь не думаю и не забочусь, мои годы ушли, только давай, Женя, смотри старайся, не вздумай расчироваца, устраивай жизнь себе как следует, а то у меня годы идут не к младости, а к старости, и так что, сынок, слушай мамин наказ, больше тебе никто так не посоветует, как родная мама.

Здоровье пока хорошее, живу по-старому, картошку выкопала артельно, с соседями выбирала, 15 кулей накопала, неважная, никак не везет мне на картошку, в соседей с загона по 30 кулей или 32 с половиной, а у меня… Ну ничего, как-нибудь прокормлю корову, не знаю, что и делать с ней, думаю оставить еще на зиму, а круто будет, то сдам… На корову налог пока не приносили, наверно, с 1 октября, еще доица, ну мало дает, 3 литра, наверно бросит рано. Нонче много денег надо, угля нет, пальто бы отдать шить (еще воротника нет), ты же купи себе обязательно костюм. Посмотри по магазинам, возможно, там купишь, а я деньги соберу и вышлю, смотри, будь поаккуратней с деньгами, учись быть над собой хозяином, костюм бери только хороший, на 5 лет чтобы, пригласи товарища или девушку, они тебе посоветуют, как на тебе сидит. Насчет брюк не скажу, молодежь узкие стала носить. Я хотела тебе сразу выслать деньги, потом решила: отправляют в колхоз, после вышлю. Бери, если понравился, за эту цену, и так же и ботинки купи заранее, не тогда, когда их обувать, припаси сразу, потом будешь спокойно учица, а я получу следующее письмо, сразу переведу, а то я сомневаюсь, чтоб в колхоз не уехал… Или купи себе сапоги кирзовые, они тебе удобней будут для осени, носки, портянки, и будет тепло, как там, рассказывают, что сильно грязно осенью, вот и купи в первую очередь сапоги.

Сено я вывезла 6 августа, спасибо большое производству, где работал Никита Иванович, крепко мне помогли. Ездили за сеном Демьянович и один чужой дяденька, за 200 км, Демьяновна сторожила двор, за коровой глядела. Вот, Женя, я обеспечена сеном, токо вся и забота о тебе. Я пустила квартирантов на твою долю, четырех мальчиков, приехали учица в техническое училище на 9 месяцев, будут мне платить, мальчики все пооканчивали 10 классов, и мне с ними веселей. Сейчас их тоже угнали в колхоз до 1 октября. Так ребята попались хорошие, помогали забор городить. Я теперь, Женя, новый поставила, привезли сено и забор сломали, Никита ж Иванович только обещал переменить столбы, на том и кончилось, пришлось нонче новый ставить, опять давай копейку.

У нас уже прохладно, в осенних польтах ходят. Обещает бабушка приехать, как уберут картошку, не знаю, сколько она у меня проживет. Ребят твоих не видела. Пиши, Женя, как борешься со сном, сам встаешь или будят. Пропиши, где столуешься, у хозяйки или нет. Затем писать заканчиваю, пиши разборчивей, чтоб мне по соседям не носить читать. Целую, мама.

Ложу в письмо 5 рублей…

Они жили на окраине большого сибирского города, на левобережье, во втором доме от трамвайной линии. Улицу свою Женя Бывальцев так нежно любил, что малейшие слухи о ее сносе, о застройке ее новыми казенными зданиями повергали его, в то время еще мальчика, в уныние: а как же тогда? Как же он перенесет расставание с нею, как же найдет потом среди новых площадок, тротуаров, магазинов, балконов с мотающимся на ветру нижним бельем свой прохладный двор, огород на болотце, палисадник с отцовской осиной, окно, в котором они с матерью все кого-то выглядывали, как будто им каждую минуту должны были принести какую-то радость? А главное, думал он взрослым, куда же он вернется, чтобы вспомнить родную жизнь, время, которое застало его с матерью на улице Широкой? То идешь со станции, от самого хлебозавода видишь свою серую, под стареньким толем крышу, потом крыши соседей и с радостью, с удивлением отмечаешь, что стоит все на месте, хотя там, вдали, в стороне не своей, привыкал глаз к каким-то переменам.

Но улицу никто не трогал. Наоборот, заросла она на низах обрезанных огородов тесными строениями пришлых людей. И слава богу, что не трогали, не сносили, заключали хозяева. Кому же охота бросать копаную-перекопаную землю, много весен питаемую навозом из коровьих стаек! Кому охота загонять себя в каменные коробки и слышать по вечерам, как щелкают в чужой квартире выключатели! Душа, привыкшая к полевой вольности и воздуху, не переносила стеснения. Старикам есть где выпрямлять гвозди, пожилым приятно посидеть на холодеющем закате на собственной лавочке, покричать через дорогу: «Антоновна, или стираться к вечеру надумала?» Легче и умирать в своем доме, постоят возле гроба близкие да соседи, горячее поплачут, подальше проводят. Только молодежи случалось в отдалении и тянуло ее туда, где галдеж, где никто за тобой не подглядывает, когда ты поднимаешься по лестнице звать на свидание.

Приезжал Женя теперь редко и неожиданно, обычно без телеграммы, шел па горку и думал только о прошлом. Точно герой какой-нибудь сказки, ступал он по знакомой земле, на которой его будто бы позабыли, перестали ждать его возвращения. А они для него вдалеке были живыми. И чувство неизменно было высокое, с каждым шагом становился он младше, и первого соседа, поднявшего ладошку к бровям, принимал как близкого человека. Улица стояла такой же, на горе, ряд ее снижался с востока на запад. Первые возгласы были не о нем, о матери. То кто-то толкал своего парнишку мигом сообщить ей, то нарочно скрывали на минутку от нее новость, выпытывая «ну-ка, что тебе снилось?», то сажали Женю в ограду за стол с недопитой бражкой. Окружали его, каждый как бы сочувствовал его матери, находя в сердце и свое собственное ожидание, свои слезы, свою судьбу. Ни разу не проворонила его приезд Демьяновна, толстая, чудная баба, в любой день бродившая из двора в двор в белом фартуке. Мать нередко жаловалась на нее в письмах, на странное ее поведение по отношению к ней, у которой Демьяновна и пила, и ела, и отводила душу. Тем удивительней и досадней было узнать о неладах, о насмешках над Танинным сыном; ведь Демьяновна ласкалась перед Женей как родная тетя, каждый раз помогала при встрече готовить на стол и провожала его до самого вокзала на другой берег утром ли, поздней ночью, целовала, совала в руку пятерочку, троячок, просила не забывать никого, обещала не давать его маму в обиду. И отчего-то мелко тряслась на его плече, всхлипывая. Так же подбегала она к нему, торопливо вытирая губы передником и целуя, и Женя тоже еле сдерживал слезы, растроганно думал: «Помнят, помнят…» Что вдруг так трогало людей? Или по Жене было заметней, как меняет всех время, или привыкли переживать за их семью?