Лариса Склярук - Горечь сердца (сборник)

В те дни никто не предвидел размеров грядущей войны, тем более её продолжительности. Война представлялась кратковременной и победоносной. Никто не предчувствовал, что война изменит соотношение сил в мире, окажется роковой для трёх империй Европы, перевернет жизнь русской деревни – привычную, оцепенелую, обветшалую, – взломает её архаичность и столкнёт Россию во мрак Гражданской войны.

Никто не хотел прежнего уклада жизни, но никто и не представлял себе, каким может быть новый мир. Война взорвала общество, и оно разлетелось, распалось на осколки, чтобы затем собраться в новом виде, в ином узоре, словно стёклышки калейдоскопа.

Всеобщая мобилизация коснулась и Копелева дома. Пиня получил повестку. В пятницу в доме у Копеля собралось небольшое общество. Пришёл брат Пини Яша с женой Ентой и Лев Киршнер – учитель математики, полный солидный господин с круглым мягким лицом и шапкой чёрных курчавых волос. Как человек образованный он, естественно, причислял себя к либералам.

Толстая Фейга, одетая в чистое платье, медленно, с ленцой проносила в столовую блюда. Иосик стоял у дверей, прислонившись щекой к косяку. Его лицо светилось сосредоточенным вниманием. Он боялся пропустить хоть слово из разговоров за столом. Неравнодушие, увлечённость мальчика льстили присутствующим. Его не гнали.

Лев Киршнер выглядел чрезвычайно возбуждённым и нетерпеливым. Он принёс с собой газету с выступлением депутата Нафтали Фридмана на экстренном заседании Государственной Думы. Газета, свёрнутая в трубочку, лежала у него под рукой, оставленная «на десерт». К концу трапезы Киршнер решил, что время настало. Он расстегнул нижние пуговицы жилета. Так как-то свободней. Сделал глоток из бокала с красным вином. Голос должен звучать торжественно и ровно. Встряхнув, развернул газетный лист с огромными пугающими заголовками. Начал читать:

– «…мы, русские евреи, как один человек станем под русскими знамёнами и положим все свои силы на отражение врага. Еврейский народ исполнит свой долг до конца» [14] Сайт Александра Шульмана «Евреи на Великой войне. На Русском фронте». .

Опустив голову, Пиня рассеянно водил пальцем по скатерти. Ему было неловко. Слишком бравурный тон статьи, красивые, бесплодные фразы угнетали. Вполне ясно, что значит выполнить долг до конца Что ж, надо значит надо. Пиня готов к исполнению воинской повинности. Правда, героических чувств не возникало. Более того, наваливалось уныние. Тягостное. Мучительное.

Разгорячённый вином и статьёй, гость разглагольствовал, помахивая сигарой, зажатой между толстыми пальцами, говорил отрывисто, настолько воодушевлённый, настолько полный отважных мыслей, что, не успевая окончить фразу, обрывал её и спешил выложить слушателям свою следующую идею.

– В жизненных интересах России оказывать Франции активную помощь… Мы, подданные Российской империи, должны пожертвовать семейным уютом…

От сигары вверх плыл лёгкий дымок. Низко опущенный над столом оранжевый абажур оставлял углы комнаты в полутьме. В такт движениям руки говорившего колыхался его пухлый сытый живот, обтянутый блестящим жилетом.

Лицо Копеля было непроницаемо. Лишь время от времени он поправлял, оглаживал благородную бороду. Шевелил бровями. Голда словно аршин проглотила. Спина прямая. Пухлые руки сцеплены на пышной груди. Грубо напудренные брыли разлеглись на воротничке. Яша беспокойно ёрзал на стуле, не вполне понимая, какое выражение следует придать своему подвижному лицу. Тайбель, как всегда, была красива и равнодушна.

Громкий голос Киршнера мешал Пине думать, мешал росту каких-то новых важных, жизненно необходимых мыслей. Пиня поднял голову. Сузив близорукие глаза, несколько секунд неприязненно смотрел на говорившего, и вдруг оборвал его неожиданно зло:

– Особенно вдохновенно и смело можно проповедовать, когда знаешь, что сам мобилизации не подлежишь. Самому-то фронт не грозит.

Киршнер на мгновение запнулся, недовольный тем, что его прервали, затем бросил уверенную фразу, словно этой фразой мог объяснить, почему он не поедет на фронт:

– Длительный конфликт невозможен.

В начале войны эта мысль казалась верной большинству.

– Как знать, как знать, – пробормотал себе под нос осторожный Копель.

– Была сегодня у дантиста, – вмешалась в разговор Тайбель, – так у него в приёмной на стене объявление: «Просим щипать корпию для раненых». А на столе разложен холст. Представляете, как мило? – и добавила, видимо, ожидая восхищения:

– Следующий раз со своим холстом пойду.

В восхищение от слов Тайбель пришёл лишь Киршнер:

– Вот. Вот! – вскричал он. – Всеми владеет необыкновенное воодушевление.

Тайбель взглянула на мужа. Почему он не восхищён, почему так грустно вопросителен, странен его взгляд? Он что-то иное хотел от неё услышать? Но что? Она не понимает.

Толстая кухарка лениво пронесла поднос с пирогом, беззлобно подтолкнув мягким плечом Носика: не мешай, мол. Но мальчик, прислонившись к дверному косяку, продолжал жадно ловить слова.

…Через несколько дней Тайбель пошла проводить Пиню на призывной пункт. Вышли из дома. Пиня невысокий, даже словно немного сгорбленный, молчащий в задумчивости. В руке маленький, почти игрушечный чемоданчик.

Копель и Голда остались стоять на крыльце, и такое недовольство Пиней было написано на их лицах, словно он виновен в том, что уходит, словно он всё это нарочно, в пику им придумал. Бездельник.

Тайбель в красивом платье приятного жемчужно-серого цвета, в новой шляпке с мягко качающимся пером шла вдоль улицы и всё клонила голову влево, стараясь в зеркальных витринах под полосатыми маркизами рассмотреть своё отражение, плавную походку, почти аристократические манеры. И то прядь волос поправит, то кружево разгладит. Роль верной подруги воина была нова и нравилась ей. Может, записаться на курсы сестёр милосердия? А что, белый платок с красным крестом ей явно пойдёт. Оттенит её смуглый цвет лица и большие прекрасные глаза. Да нет, кажется, не получится, не примут на курсы. Иудейское вероисповедание не подойдёт.

Иосик, чуть отстав, шёл сзади, пришлёпывая своими спадающими с ног туфлями. Пиня постоянно на него нервно оглядывался. Тайбель морщилась.

С узкой боковой улицы они свернули на Сумскую и буквально остолбенели.

Просторная улица по всей своей ширине была заставлена, запружена подводами. На подводах сидели бабы с малыми детьми. Между подводами неприкаянно бродили бородатые мужики в лаптях, с серыми котомками за спиной. Шум, гам, пьяные песни, визг гармоней, отборная матерщина и рвущие сердце слёзные бабьи причитания: «На кого же ты нас покидаешь?! Родненький ты наш! Кормилец ты наш!»