Павел Алешин - Неизвестный Лорка. «Впечатления и пейзажи» и другие произведения

В просторной сакристии и над комодами висели картины с нежным колоритом. На одной изображен фламандский интерьер с восхитительным светом, как у Вермеера. В клуатре, где пожухла трава, солнце все золотило. Ажурные плетения аркады рисовали свои формы на выжженной земле.

На улице сильно пахло хлебом. Девочки шли, перешептываясь. Река отображала мост. Качались тополя.

Когда мы прошли по переулкам с причудливыми изгибами, с домами, увязшими в бурой земле, из которой исходил запах коровника, нашему взору открылся скрытый уголок с запертой церковью, полной торжественной тишины. Чтобы вернуться на главную площадь, мы пересекли узкую мрачную улицу, с домом, надпись на котором гласила: «Здесь родился божественный Вальес». Одна женщина на улице, одетая в черное, с большими глупыми василькового цвета глазами сказала пискливым голосом, словно желая пояснить: «Да, да, божественный Вальес, божественный Вальес, врач Филиппа Второго». Мы поблагодарили женщину, и, перейдя площадь, вернулись на постоялый двор…

Нужно было вновь сесть в экипаж, чтобы добраться до Силоса. У выезда из городка начинался большой склон, по которому нам нужно было подниматься. В синем лунном серебре реки отображались деревья, погружавшие темную листву в таинственную бездну вод. Небо беспрестанно расцветало белыми облаками, оттеняющими мелодию солнца… Экипаж устало карабкался вверх… Извозчик даже не подгонял лошадей. Солнце разливало свое огненное естество.

Красные крыши Коваррубиаса терялись в прекрасной гармонии пейзажа, траурная башня доньи Урраки гляделась в реку. По берегам бегали влажные тени…

Вскоре мы оказались среди гор. Вершины сражались друг с другом, чтобы подняться выше, одни были дикие, заросшие тимьяном и дубами, другие, те, что повыше, серые, бледные, лиловые, и местами своим темно-фиолетовым цветом касались неба.

Экипаж медленно двигался вперед по дороге, подобной огромному кольцу, обнимающему утробы гор. Пейзаж сиял мутным и темным тоном. В окружающем пространстве обитало торжественное и дикое одиночество. Тут были гигантские обрывы с рыжеватыми камнями. У них были нечеловеческие лапы, покрытые бархатом пыльного мха. Над пропастью корчились, словно в каком-то варварском танце, деревья.

Драматичным гулом звенел горный ветер… Ветер сильный, насыщенный восхитительными ароматами. Ветер приятный и нежный, по-библейски торжественный. Ветер легенд о призраках и сказок о волках. Ветер с душой вечной зимы, привыкший к лаю собак и камням, скатывающимся вниз в таинстве ночи… Ветер, полный народной поэзии, чьему пугающему очарованию нас учили бабушкины рассказы о волшебстве…

Он хлестал меня по щекам, натирая их снежной свежестью, которую заключал в себе…

По мере того, как мы продвигались, на склонах внизу зарождались огромные потеки дубовых рощ, а на крутых откосах – синие завихрения плюща и нежный можжевельник.

Порой среди господствующих пыльных зарослей, возникали чудесные видения средневековых городов с золотистыми стенами, похожих на заколдованные замки из легенд о чародеях, воспоминания о древних восточных сооружениях, темных местах трагедии войны… Дальше у нас на пути возникали новые каменные города, подобные описанному в Рамаяне, с чудесными стенами, из которых выступают вперед гигантские плиты. Над этими стенами были каменные врата, как в гробнице Дария в Накше-Рустаме, полные той же траурной величественности, как и названный монумент. Порой каменные костры скал вырисовывались как величественные лестницы имперской пышности, рождающиеся из пропасти, чтобы увести в неведомое и невозможное. Дорога распутывала свою ясную ленту. Повсюду был серый цвет, даже самых редких оттенков. В некоторых глубоких оврагах колыхалось море зелени.

В долинах, которые мы пересекали, сияли колосья пшеницы, полные солнца. Мелькали городки невероятных цветов, со стройными романтическими колокольнями, с красными крышами и темно-серыми домами… В небольшой низине один из этих городков, полный изящества, расплывался по склону в нежной, наивной улыбке. Большие ореховые деревья, крепкие, столетние, рифмовали свой бронзовый цвет с красным цветом земли. Чуть далее были бедные насаждения и широкие багровые впадины. Казалось, что это копия детского рисунка. Другие города рождались из летней зелени, показывая башни с колоколами, напоминающие перекосившиеся распятия.

Кипарисы и другие деревья казались готическими башенками, растушеванными в мягких тонах.

Снова мы ехали среди гор. Из гигантских трещин рождались зеленые каперсы, подобные оледенелым водопадам над камнями. Иногда на земле или на поверхностях скал были написаны буквы. В карьерах были высечены лица и какие-то сцены. Округлые каменные глыбы над откосами стремились скатиться в тихий фиолетовый цвет глубин. В разросшихся рощах дрока обустроили темные жилища ящерицы. В забвении некоторых уголков из своих гнезд показывали уста змеи.

Под божественным покоем неба дорога кружилась под звон бубенчиков, пугавший перепелов, бездумно взлетавших от страха, сгонявший огромных жаб, размышлявших в зелени тропинок.

С самых высоких вершин спускались в бездну молчаливые процессии сосен, с их лиловыми телами, с верхушками, какие бывают в сумеречных грезах. Из почв пробивались плоские гладкие камни, словно черепа погребенных гигантов. На склонах изобиловали лирические родники желтых цветов, переливающихся целомудренных роз и других пенящихся диких растений…

И еще были дубы, и еще можжевельник, и еще сосны, и еще ветер, сильный и ласковый.

Высокие тополя с бубенцами, которые воспел Гонгора, приятно шелестели в рваном ритме. После столь разных картин внутреннего молчания перед моим взором предстал древний монастырь. Над крепостью деревни возвышалась колокольня, которая со стороны дороги казалось каким-то каменным стражем, или же большим кубком с елеем, наподобие тех, что вложил в руки своих Магдалин гениальный Леонардо да Винчи.

Деревня располагалась в отлогой низине. Грозные горы хотели обрушиться на нее.

Зубчатые стены заключали в себе всю деревню. Внутри был монастырь.

Портал скверный, непропорциональный. На наш призыв вышел неопрятный и одетый в лохмотья прислужник и открыл дверь. Вид у него был женственный. Мы вошли в большой, пустой, освященный золотистым светом двор, весь каменный, полный ошеломительной художественной холодности. Хотя хотелось, войдя в монастырь, сразу попасть в романский клуатр, составляющий его славу. Впечатление было неприятным. Наконец, нас расселили…

В белой келье было темно, в ней было распятие в стиле модерн и деревянный стол, испачканный чернилами. В углу кровать скрывала за занавесками свою белизну. Через приоткрытое окно заглядывал будоражащий память фантастический горный ветер… Время от времени в тишине слышалось быстрое шуршание грубых тканей монашеских одеяний, проносящихся по галерее. Уже вечерело. Монастырский колокол начал перекликаться своей бронзой с далекими звуками гор. Две огромные псины из первого двора приготовились к полночному вою… За дверью кельи просматривалась галерея, в которой ритмично танцевали тени. Я вышел на серую каменную лестницу, на которой торжествовали, благодаря огромным размерам, печальные фигуры святых братьев, в черных одеяниях, с золочеными посохами, нелепыми нимбами, за которыми свято пылали безутешные красные огни. Каменные глубины пугали. Было слышно глухое колыханье тканей, звон четок, таинственные перешептывания, хроматическая гамма шагов, которые заглушались в бархате ковров, и громкое безмолвие, звучавшее в нежности беспокойства. Свет убегал через окна, разбрасывая каскады теней по коридорам и комнатам.