Александр Бородин - Беня. Сборник рассказов

А Нине второй раз в жизни крупно повезло: она выиграла в лотерею американскую green card.

– Ну, что, Мося, – сказала она коту. – Хочешь перебраться поближе к своим бывшим хозяевам?

Маленькое сердце Моисея радостно забилось. Он почувствовал, что судьба готовит ему необыкновенный подарок.

Третий в жизни кота перелет, хотя и был продолжительнее двух предыдущих вместе взятых, значительно превосходил их по комфорту. Нина не поскупилась на дорогую удобную клетку, обитую изнутри и снаружи мягкой ковровой тканью. Кроме того, приятно пахнущая стюардесса разрешила поставить клетку в пассажирском салоне, а не в холодном и шумном багажном отделении. Несколько раз Нина навещала Моисея, брала его на руки и рассказывала о ходе полета – что внизу и сколько осталось до Нью-Йорка.

Поселились, естественно, на Брайтоне. Моисей полюбил гулять с Ниной по широкому дощатому настилу, тянущемуся вдоль океанского пляжа. Он гордился, что все попадавшиеся навстречу собаки были на поводках, и только он один шагал рядом с хозяйкой свободно, как человек.

Несколько раз они говорили с Ритой и Мишей по телефону. Те рассказывали, как соскучились по Моисею, и звали Нину в гости в Торонто. Сами же они пока в Нью-Йорк приехать не могли из-за какого-то Давида. А Нина не могла прервать работу в салоне и водительские курсы.

– Вот получу права, куплю машину и приеду, – обещала она.

Наконец, час счастливого путешествия пробил. Хотя клетка была поставлена на заднем сидении длинноносого «форда», ее дверцу Нина не заперла, и Моисей мог свободно путешествовать по салону. Он выбрал место рядом с водительским, а чтобы лучше видеть проплывающие за окном виды, забрался на верхушку его бархатной спинки.

Нина поехала более длинным, но и более живописным путем через Ниагарский водопад. При подъезде к нему на 90-м хайвее она, раскрасневшись от собственной лихости, впервые в жизни развила скорость 70 миль в час и при этом счастливо избежала штрафа.

Водопад шумел, как самолет, но никуда не улетал. Моисей бросил беглый взгляд на бессмысленное буйство воды и отвернулся. Нормальному коту делать здесь было явно нечего.

В Торонто въехали глубокой ночью. Нина долго шуршала картой, пытаясь сориентироваться. В конце концов «форд» устало причалил к бунгало, чем-то похожему на брошенный в Ташкенте дом. В окнах подвала горел свет.

– Нина! Мося! Наконец-то!

Знакомые до боли голоса заполнили все существо Моисея. Он вдруг ощутил себя в крепких объятиях Михаила. Подоспевшая Рита наклонилась над котом и крепко поцеловала его в усатую морду.

– Боже! Какое счастье! Наконец-то мы вместе! – запричитала она. – Надо показать ему Давида.

Кота внесли в дом и опустили на диван рядом с автомобильной колыбелью, в которой что-то посапывало. Моисей осторожно приблизился и понюхал. Младенец пах одновременно Ритой, Михаилом и чем-то полузабытым, из тех далеких дней, когда Моисей был котенком. Он потянулся и лизнул малыша в нос.

"Вот я и снова дома," – подумал кот.

Всю жизнь Игорь (имя изменено) стремился к совершенству и, надо признать, не единожды его достигал. Правда, довольно необычным образом.

Еще в утробе матери Природа наделила его могучим талантом художника, однако по дороге в этот мир он получил родовую травму, медицинское название которой – асфиксия (отсутствие дыхания при наличии сердцебиений). И хотя реанимация новорожденного прошла успешно, в его мозгу что-то сдвинулось. Результаты этого сдвига проявились не сразу, но в конце концов дали о себе знать, причем весьма своеобразно.

Впервые попав в пионерский лагерь, Игорек чурался всего коллективного, вроде футбола или волейбола, а сидел в библиотеке и сам с собой играл в шахматы. Но не так, как все. Он строил шахматные башни – фантастически неустойчивые сооружения из шахматных фигур, в основании которых была всего одна (!) пешка. Достигнув в этом занятии совершенства, он начал заключать пари – на рубль или на три, обещанные любому, кто сможет повторить. Пробовали многие, но не смог никто. Игорек обогатился и курил только дорогие сигареты «Тройка», покупка которых сопровождалась перелезанием через два забора – лагерного и соседнего дома творчества писателей.

Однажды (дело происходило уже в городе) школьные хулиганы исцарапали классную доску неприличными надписями. Директор распорядился ее заменить. Пришли люди в ватниках, начали крушить и стучать. Игорь поднял кусок только что оторванного от стены линолеума и долго его разглядывал. Потом положил в портфель и отнес домой. Дома он взял из отцовского набора инструментов самую маленькую отвертку, заточил ее наискосок и заперся на балконе. Бабушка несколько раз заглядывала в окно, видела склонившуюся над чем-то голову внука и, радуясь его непонятному усердию, отходила.

Часа через два Игорь открыл дверь, аккуратно подмел какие-то крошки и стал нарезать ножницами листочки бумаги.

Пора развеять туман: рукастый мальчонка сфабриковал из линолеума им же изготовленным резцом печать детской поликлиники, наштамповал справок и, размашисто срисовывая медицинские каракули, начал «законным» образом отпускать с уроков себя самого, друзей и девочек, которым симпатизировал. Его фальшивки практически ничем не отличались от настоящих. Так продолжалось несколько месяцев. Потом Игорь внезапно закрыл «фирму», ничего не объясняя друзьям. Может быть, он вовремя почувствовал опасность разоблачения. Во всяком случае, пойман не был.

Не стала достоянием гласности и другая его школьная проделка. Вернее, не проделка, а по крайней мере трехлетняя практика параллельного ведения двух дневников: одного с двойками и замечаниями – для учителей, другого, благостного с «четверками» и «пятерками», – для родителей. Не трудно догадаться, что это сопровождалось подделкой подписей тех и других. В семье царила тишь и благодать, но когда пришла пора получать аттестат зрелости, родители были несколько шокированы неожиданным обилием в нем "троек".

Естественно, что в институт наш троечник не попал, а угодил в армию. Там он почти сразу стал «художником», то есть человеком, который не роет окопы и не ходит в наряды на кухню, а сидит в "ленинской комнате" и рисует всякие плакаты. Сослуживцы «сачком» его не считали и не обижались, потому что он мог выписать даже самому последнему разгильдяю увольнительную записку. Совсем, как настоящую, то есть с печатью и подписью командира взвода.

Взводную печать он не вырезал, а поступил проще. Вызвав по телефону лейтенанта на проходную голосом комбата ("А ну-ка, пулей!"), он юркнул в его незапертый кабинет, схватил из незапертого сейфа печать и в одну секунду сделал ее слепок на пластилине. Потом купил в магазине медицинских принадлежностей состав для изготовления зубных протезов и отлил из него дубликат печати.