Vysheslav Filevsky - Странная эмиграция

– Я беру две тысячи за обычное. Ты сможешь? —

Это был тот случай, когда из мужчины можно было вить верёвки, даже не держа его за яйца. Поэтому Прохор Терентьевич тихо, но твёрдо ответил:

– Да.

– Сейчас будешь? —

Смуглянка говорила на его языке правильно, но с каким-то очень приятным оттенком. —

– Сейчас я не взял деньги, потому что не предполагал… —

Смуглянка искоса посмотрела на него и широко улыбнулась. Старикашка её явно забавлял. —

– Пенсионер?

– Минимальный.

– Что ж так? – Смуглянка уже беззвучно смеялась. —

– Не сложилось.

– Значит, дурачок, одним словом, а туда же.

– Прости. —

Прохор Терентьевич чувствовал, что мозги у него выгорели уже полностью. И вдруг из глаз смуглянки в него брызнуло нечто:

– У меня сейчас есть немного свободного времени. Поехали ко мне. —

И тут Прохор Терентьевич понял, кто такие зомби. Потому как, не соображая совсем ничего, вошёл в поезд вслед за девушкой…

Место оказалось всего одно.

– Садись, – повелительно сказала смуглянка. —

Прохор Терентьевич, как полный идиот, сел. А девушка встала перед ним, держась за поручни… «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…» – звонко выговорила знакомая тётя… Поезд гудел и постукивал…

«Вот тебе и станция», – подумал Прохор Терентьевич.

– Место для пассажиров с детьми, инвалидов и пожилых людей, – сказала смуглолицая, явно развлекаясь. – Нет-нет, не обижайся: пассажир с детьми это я. – И она залилась тихим, грудным и мягким смехом.

Стоявшие рядом хмуро озирали странную пару и тут же возвращались во глубину своей серости… Всем всё давно приелось, все всё обосрали – было не до них…

«Да-а, чтобы раз услышать такой смех, обращённый к тебе, можно и полжизни отдать…» – был уверен Прохор Терентьевич. Он чувствовал себя полностью уничтоженным. Не понимал уже, где он, что он, почему делает то и сё, зачем тут сидит и куда едет…

Ехали же всего две остановки.

– Сейчас, – сказала смуглолицая. —

Прохор Терентьевич неуклюже и молча поспевал за ней. Прошли минут пять меж домов. Смуглянка вдруг остановилась, согнула и приподняла ножку, поставила на неё заковыристую сумочку и, порывшись, извлекла блестящую маленькую картонку.

– Держи. – И мягким движением руки указала на дом метрах в двухстах. – Крайний подъезд. Домофон у тебя нарисован. —

Затем оборотилась к Прохору Терентьевичу и серьёзно посмотрела на него, будто постигая суть его. —

– Много тебе не надо. Лучше – утром, как проснёшься. Будешь приезжать через два дня на третий с первым поездом метро. Полчаса должно хватать. Поэтому будет скидка – тысячу рублей… – И, поскольку Прохор Терентьевич молчал, добавила:

– Так потянешь?.. Десять тысяч в месяц?.. Да, а зовут меня Лусиана.

…Молчание продолжало длиться. Лусиана с нарастающим удивлением разглядывала странного старика, который был решительно не похож на человеческую мелочь, которую она привыкла подбирать и обслуживать.

– Лусиана, простите, – наконец решился Прохор Терентьевич. – Приходили бы ко мне лучше вы, в квартире прибраться раз, два в неделю. —

Смуглянка громко и заливисто засмеялась:

– Так вот оно что!.. – И быстро согласилась:

– А, пожалуй, ты прав. С твоей-то скромностью так оно будет лучше. А то иначе время потратим, деньги дашь, а ничего не сделаешь… Всё верно. Только плата будет тогда две с половиной… Идёт?.. —

Прохор Терентьевич почувствовал, что потерял голос. Попробовал прокашляться и едва смог прошипеть:

– Идёт. —

Лусиана поняла его. Забрала у Прохора Терентьевича картонку, которую он так и держал в руках. Достала ручку и дала Прохору Терентьевичу. Подставила сумочку:

– Пиши телефон. —

Он накарябал. —

– Позвоню – ответишь в коротком сообщении: адрес. Встречаться будем по вторникам. – Лусиана задорно улыбнулась. – С первым поездом метро. – И, выхватив картонку у полумёртвого Прохора Терентьевича, повернулась и легко, как ребёнок, побежала к подъезду.

«Ну и ява 11, однако», – только и нашёлся подумать Прохор Терентьевич.

Во время Второй мировой дедушка Лусианы, Ладислав его звали, общался с нацистами… больше допустимого, скажем так. Дрова колол, подметал, подносил… Одним словом, отдалял победу Красной армии. Жрать потому что очень хотелось. По молодости, по глупости? – Как сказать. Чувство голода не оставляло Ладислава всю жизнь. Он даже один раз к врачу с этим приходил.

– На что жалуетесь?

– Доктор, есть всё время хочется, – со слезами высказал заветную боль Ладислав. – И врач с сестрой схватились за бока… «Им бы так!»…

Нацистских прислужников, таких, как Ладислав, называли «хиви» от немецкого слова hilfswilliger, то есть «желающий помочь». После крушения Третьего рейха судьбы хиви сложились по-разному. Среди них были и расстрелянные, и отбывающие немалые сроки…

Ладислав убоялся, смалодушничал, то есть. Попав в лагерь для перемещённых лиц у союзников, согласился на выезд в Южную Америку. Там пришлось работать, как и большинству, на плантации за гроши. Но, будучи телесно сильным, Ладислав выдержал. Смог удачно жениться и вышел из непроходимой нужды.

Родину Ладислав любил. Поэтому и с дочкой, и с внучкой общался на родном языке. Так Лусиана и выросла двуязычной. Поэтому, когда судьба семьи снова переломилась, умерли родители и она оказалась кормилицей хворой матери, Лусиана поняла, что у неё один выход – использовать знание языка дедушки. Места переводчиков в её городе были прочно заняты. И тогда она приняла непростое решение. На 90 дней уезжала за океан, а затем на девяносто же возвращалась. И так далее.

Заработанного хватало. Лусиана трудилась в одиночку. Сведения о себе в Интернете не размещала. Но находила работодателей самостоятельно, в сети. И, познакомившись с рынком и местными условиями, брала с них по обстоятельствам. С некоторых – откровенно много: с тех, которые, по её мнению, зажрались… Оплата была в несколько раз выше, чем на родине…

Бывали случаи, когда зажратые предлагали ей содержание. Но она отказывала. Потому что хотела оставаться свободной… Этого обычно здесь не понимали. Однако воздух свободы был слишком сладок для Лусианы, чтобы заменить его на золотую клетку.

Работодателей же предпочитала пожилых – по самым разным причинам. Прежде всего, им было не надо многого. Таким образом, в день вполне можно было пообщаться с тремя, не напрягаясь особо. Во-вторых, как она обнаружила, мужчины около шестидесяти оказывались зачастую душевно более сохранными, чем молодые.

С чувственно тупыми, скажем, тридцатилетними Лусиане было труднопереносимо так, что – ни за какие деньги. Тупость угнетала её, как могильная плита. Жёсткость же для молодых оказывалась необходимым условием для делания денег. А это в современном мире было главным. Поэтому и для жаждущих женского тела состоятельных молодых мужчин жёсткость была естественна. А вот по-человечески приятные добряки, кому приятно было бы отдаться, неминуемо оказывались несостоятельными. Делячество и доброта не совмещались. Добряки ныли. И Лусиана не могла их утешать. Потому что утешение должно было бы состоять в склонении к жёсткости. А душевная чёрствость вызывала у Лусианы выраженное отвращение…