Дмитрий Лукин - Из жизни Димы Карандеева

Семинар в литературном институте – штука интересная и достойная всеобщего внимания. Проходит он не только как маленькое театральное действо, но и как что-то, что в силах перевернуть мир…

Итак, на часах без пятнадцати пять. Небольшая аудитория на первом этаже. На стенах – цвет мировой и советской литературы, а также заслуженные преподаватели: Долматовский, Кассиль, Левитанский. Пока в русской литературе есть такие персоналии, русская литература жива.

В аудиторию медленно начинают стекаться гении. Они появляются как сплоченными «могучими кучками», так и по одному. Самый распространенный наряд гения – ветровка. Ей-богу, я бы присвоил ей название писательской. В этих ветровках «засветились» все мало-мальски известные писатели советского периода, часто предпочитает ее и современная пишущая молодежь. Почему? В ней толстовская простота, близость к народу, и еще… она сделана из какой-то самой по себе задумчивой ткани.

Вот в дверях появляется первый человек в ветровке. Он немного сутул. Это нормально для писателя. Он сильно ТАМ, но все же немножко и ЗДЕСЬ. Голова его в беспорядочных кудрях (моду ввел Пушкин, но актуальна она и сейчас). В руках у задумчивого сутулого человека папочка или пакетик, а в нем – блокнотик для мыслей. Ведь осенить может всюду…

Человек может ни с кем не поздороваться, но никто на него не обидится – служение музам не терпит суеты.

Появляются девушки и взрослые женщины. Писательницы, поэтессы. Немного эгоистичны, обидчивы, но бывает, талантливы. Рассаживаются, каждая в своем мирке, на представителя мирка другого может и плюнуть.

Следующие персонажи семинара – гении Дали-Набоковского, окончательно самовлюбленного типа. «Вещи в себе» (Кант бы за них порадовался), не терпят критики. С чем-то могут временно и согласиться, но в основном критика проходит мимо их ушей, они равнодушно позволяют окружающим побрёхивать на их произведения, не особо обижаясь на «бездарей», то есть всех окружающих.

Следующий типаж – люди, рассуждающие с видом истины в последней инстанции с привлечением библейских аргументов…

Но, наверное, хватит описывать типажи до начала действия, пусть все проявят себя во время представления!

Заходит Его Величество Мастер – человек, который выпивал еще с Есениным, ругался с Пастернаком и поправлял ошибки у Паустовского.

Аудитория встает и садится.

– Ну-с, ребята, кого будем сегодня обсуждать? – спрашивает Мастер.

Все напряженно молчат. Немного трусят. Наконец, поднимается рука одного из гениев.

– У меня тут с собой один эротический рассказ, – робко говорит он.

– Что ж, хорошо, – говорит Мастер, – просим зачитать.

Гений встает с места, уже покраснел. Подходит к трибуне. Смотрит в лист, смотрит в окно. Смотрит в окно, смотрит в лист… Читает, сбиваясь. Места пикантные старается прочесть быстрее. Чтобы самому не застесняться своей стеснительности. «А вдруг подумают, что это все было со мной на самом деле? – стучится в голову. – А вдруг узнают во мне героя-развратника?»

Наконец, рассказ дочитан.

– Спасибо, – говорит Мастер. – Ну что ж, начнем обсуждение. Кто желает высказаться? Кому слово?

Все молчат. Автор уже понимает – сделал глупость, что не только прочел свой рассказ в аудитории, но и вообще взялся за него. Что вообще когда-то пришла ему мысль начитаться «Темных аллей» Бунина и попробовать писать.

Наконец, первый голос из зала:

– Можно мне? – слово берет полноватая девушка-гений, пишущая социальную прозу.

Все взгляды обращаются к ней. Обсуждаемый готов залезть под парту, лишь бы ему не сказали плохих слов, но…

– Ну… Я вообще хочу сказать, – начинает «социальная проза», – что все прозвучавшее несколько пошловато.

Тишина. Все молча согласились, понимает автор.

– … Особенно сцена в поле. И позвольте мне заметить такой нюанс… Вы написали «стоячая грудь»…

Легкая улыбка на лице обсуждаемого-жертвы.

– Так писал даже Бунин, «Темные аллеи», страница первая, второй абзац снизу.

Лица присутствующих оборачиваются к нему. Он понимает, что набрал бал. Девушка-социальная проза, может, такого и не читала.

– Потом дальше… – продолжает она. – Я не верю, что она ему отдалась… Образ мужчины подан скучно и публицистично. Такому мужчине не хочется отдаваться. Потом, сам образ автора в рассказе… – это тряпка. Он все время чего-то боится. Он какой-то странный.

– Ну, там же сказано, что в детстве он много болел, – делает комментарий писатель с первый парты с несколько эстетскими манерами.

– Да, болел, – говорит женщина со второй парты, – но как он делает это с ней в поле, я не вижу этого…

– Я тоже не вижу, – говорит гений с четвертой парты с краю, пришедший не в ветровке и потому, по сути, не имеющий права считаться гением.

– Вы не видите, а я вижу, – говорит девушка с последней парты с длинными белыми волосами и ресницами, – особенно жизненно показано, как в этот момент она подумала о муже. По-моему, в «Анне Карениной»…

– Погодите, не все сразу, – говорит Мастер и обращается к стоящему на трибуне автору, – мне почему-то кажется, что вы не видите своей героини. Пушкин видел свою Татьяну как живую, а у вас в течение рассказа у нее то пухлые, то тонкие руки.

Автор напрягся, но хочет держать слово.

– Вы понимаете, этим я имел в виду воплощение женщины во всех возможных ипостасях. Она разная. Здесь она ему женщина, мать, сестра, подруга… Понимаете?

Мастер задумывается.

– Ну что ж, – наконец говорит Мастер, – это интересная мысль…

– …старший брат, – не обращая внимания ни на кого, продолжает перечислять автор, – двоюродный дядя…

– Знаете, – говорит брюнетка с первой парты, – мне кажется, что М. в образе автора здесь изобразил себя.

«Узнали! Узнали, сволочи! Что же теперь делать? Куда деваться?!» – начинает лихорадочно думать автор.

– И еще, – продолжает она, – здесь есть такое место, которое, мне кажется, очень удалось.

Автор сразу делается окрыленным. Взгляд его прикован к брюнетке. «Говори же, говори! А ведь не такая уж ты и дура и бездарность».

– Мне кажется, что вот здесь очень хорошо сказано… – она вглядывается в свою распечатку рассказа. – Вот: «У Любы был очень зоркий глаз, она всегда могла вовремя различить, что мужчина из себя представляет». Мне кажется, что это так хорошо и жизненно сказано, ведь так порой трудно различить, какой мужчина – мужчина, а какой нет, что ли, не настоящий…

– Импотент, что ли? – тихо спрашивает у ораторши сосед слева, но она не замечает его вопроса.

– А мне описание, наоборот, показалось неверным, – говорит задумавшийся на время Мастер, – после такого описания представляется, что у Любы всего один глаз.