Михаил Каюрин - В лабиринтах судьбы

– У меня к этому времени оставшийся трёшник начал уже отматываться. Не поверишь – принялся я о смысле жизни задумываться. Лежал порой на нарах с открытыми глазами ночи напролёт. Думал, что же буду делать, когда на свободу выйду. Катька, сестра моя, будто мысли читала, писала толстенные письма. В них я часто находил ответы на свои вопросы. Однажды получаю от неё очередное послание. Вскрываю конверт – там вырезка из районной газетки. Сияющий отчим снят, внизу приписка: «Лучший мастер лесосплавной конторы». Было это в сарае, где лебёдки установлены, там у нас чифирня располагалась. Вдруг, как из-под земли, Саид нарисовался. Он любитель клянчить вторачок. Я с гордостью показал ему вырезку. Минут пять разглядывал он снимок. Поцокает языком – замолчит. Притянет клочок газетки к носу – опять поцокает. Внимательно так разглядывал, я, помнится, даже матюгнул его. Обидчивый узбек, в любом слове усматривал подковырку. А тут и матюг пропустил мимо ушей. Поцокал в последний раз и говорит мне: «На полицая Семёнова шибко похожа. Очень шибко. Его я в Москве видал. Он Саид башка разбил. Саид долго-долго болел. Вот».

Будто дёгтем вымазал он меня своими словами. Вскипел я тогда сильно и съездил узкоглазому по морде. Недобитым фашистом обозвал. Думал, со злым умыслом он так, чтобы позлить меня. А он поднялся, кровь отхаркнул и снова своё: «Полицай Семёнов это. Точно. Зверь-человек. Я плен был, у немцев в лагере. Семёнов бил Саид больно-больно. Саид предатель сделал. Семёнов драпал, Саид нет. Саид четвертак получил».

– Не поверил я вначале, а у самого под сердцем засвербело что-то, будто червяк завёлся. На другой день подваливаю я к узбеку, вопросы задаю. И, понимаешь ли, сошлось всё: и рост, и походка – ходил отчим левым плечом вперёд, – и даже бородавка за ухом. Откуда Саиду знать об этом? Скажи? Да и я стал припоминать кое-что. В школе ещё было. Курскую дугу проходили мы по истории. Спросил я его: «Где ты, батя, воевал в это время? Не под Курском ли?» – Отчим засуетился вдруг, затрясся отчего-то, накричал на меня и ничего не ответил. Короче, поверил я Саиду, и захотелось мне на свободу. Досрочно. Терпежу не стало. Вынь эту свободу, да предоставь мне. Внутри всё ходуном ходит, печёнка ноет. Вот, думаю, гад какой! Я магазин брал, восьмёрку впаяли. А он – Родину продал. Ро-одину! Десятки, может, сотни жизней загубил – и на свободе! Припёрся в наш дом, прикинулся другом отца, пригрелся у матери на груди и в лучшие люди вышел. Как же так, думаю? Где же справедливость? И решил я дать тягу из зоны.

Дым от костра рванулся в сторону, окутал Баклана. Он поперхнулся, закашлялся. Встал, потоптался немного и перешёл на противоположную сторону. Толкнул сапогом бревно, изъеденное короедом до трухи, проверяя его на устойчивость, и грузно сел.

Мысли Романа были где-то далеко, собираясь в один большой клубок, и взор, тягучий и страдающий, устремился в невидимую точку в глубинах огня.

– Дай твоего табачку – саднит что-то внутри, – после длительной паузы обратился он к Степану. – Мой-то – дрянь, трава вонючая. Где его только вырастили?

Старик протянул кисет, Баклан скрутил козью ножку. Глубоко затянувшись, закашлялся.

– Во-о, то, что надо! – похвалил он табак.

Степан промолчал, никак не отреагировав на похвалу. Тяжёлый груз опустился на сердце, сдавил грудь, сделав тело каменным. Он знал Ромку Гайворонского с малолетства. Помнил, как впервые оступился парнишка и угодил за проволоку. Потом ещё и ещё. Отчим не занимался воспитанием приёмного сына. Втайне от односельчан истязал его за малейшую провинность. Ромка молчаливо сносил побои и всё более отдалялся от отчима. Примкнул к компании хулиганов, таких же обиженных и обездоленных, как он сам, стал выпивать. Отбыв срок на «малолетке», к отчиму Роман больше не вернулся.

Но не воровские дела Баклана терзали сейчас душу старика Жигарёва. Они отошли на второй план. На поверхность всплыло другое. Ненависть к предателям и палачам. Это чувство молчало в нём долгие годы и вот сейчас, потревоженное рассказом Романа, всколыхнуло в памяти нестираемые картины плена. Насмотрелся Степан подонков в нацистских лагерях. Ненависть медленно катила изнутри и, наконец, точно лопнувший гнойник, прорвалась наружу.

– Вот ведь сучий выродок! Изувер фашистский! – Старик, сверкнув горящими глазами, устремил свой взор к потухшему горизонту.

– Если есть ты на свете, Матерь божья, тогда ответь мне, рабу твоему: куда смотрела, когда этот змеёныш был ещё в утробе? Где недогляд получился? Почему позволила мне опростоволоситься? Почему я исполнял волю изверга многие годы? – хрипел Степан Жигарёв.

На какое-то время он забыл, что находится не один и, перейдя на шёпот, долго разговаривал с небом. Потом спохватился, будто его застали за непристойным занятием, и, оправдываясь перед Романом, пояснил:

– На фронте я этих гадов за версту чуял – от них будто падалью какой попахивало. А тут двадцать лет был рядом и не учуял гнили, не распознал душегуба. Исполнял все его приказы безропотно. Эх, ёшь твою двадцать! Сволота! Ублюдок очкастый! Мразь фашисткая! Немчура недобитая!

Слова ругательств, одно солонее другого, словно пули из автомата, короткими очередями вылетали из его уст. Старик распалился, и остановить его было невозможно. Только когда иссяк весь запас брани, он умолк. Не проронив ни слова, встал и направился к шалашу. Согнувшись в дугу, исчез в небольшом проёме. Несколько минут изнутри доносилось невнятное бормотание. У костра он появился с бутылкой водки в руке.

– Будешь? – мимоходом спросил он Баклана. – Забыл, поди, вкус-от, сидя на чифире?

– С тобой – выпью, один – не буду.

Старик достал нехитрую закуску: хлеб, сало, лук и несколько небольших пузатых огурцов. Всё это порезал кусочками и аккуратно разложил на домотканом полотенце из холста. Себе налил граммов сто в пол-литровую алюминиевую кружку, с которой не расставался со времён войны. Баклану протянул консервную банку из-под тушёнки с обработанными краями. Поставил перед ним бутылку. Наливать в банку Роман не стал, решил глотнуть из горлышка.

– Ну, давай не-то, хлебнём окаянной, – Степан не стал чокаться и залпом выплеснул в рот свои наркомовские. Хрустнул огурцом, потом закусил салом. Глядя в огонь, спросил:

– А почему ты его не убил?

– Не смог. Я – вор, а не мокрушник. Да и смерть из моих рук была бы для него слишком лёгкой. За свои грехи он заслуживает больших мучений. Подумал, пусть лучше подохнет на зоне.

– Не смог, говоришь? А конвоира, однако, прихлопнул. И отчима убил бы, кабы не встряли Трофим с Петром. Да и меня бы, при случае, не раздумывая, хрястнул по затылку.

– Попридержи язык-то, в натуре, не лепи горбатого. Не был Баклан мокрушником никогда, понял?