Александр Грановский - Амарок. Или Последняя игра

Он привык, что его ждали. Его ждали здесь вчера… А значит и неделю, и месяц назад. Как ждали его всегда. Можно сказать, успели привыкнуть ждать, а когда человек к чему-либо привыкает, то теряет бдительность.

Хотел уже отделиться от стены, чтобы вынырнуть из темноты внезапно и застать этого «курца» врасплох.

Раньше он такие эффекты любил.

Видеть, как на глазах глупеет физиономия какого-нибудь функционера… маленького вождя… Как с благородного портрета непреклонного борца предательски сползает маска. А под ней, в сущности, мурло… То самое неистребимое мурло мещанина, которое живет и скрывается в каждом.

Видеть, как трясущимися пальцами тянут к огню папиросы. Некоторые даже курить начинают только потому, чтобы если Он предложит, не болтануть случайно «нет».

«Мне всегда были подозрительны те товарищи, которые не пьют и не курят», – эти слова кто-то приписывает ему, хотя он так еще не сказал.

Но он не отказывается – хорошие слова, о чем-то таком он, без сомнения, когда-то думал или мог думать, а значит, мог и сказать. В остальном, они все – рабы. И руки у них у всех постоянно липкие и влажные, как у рабов. Поэтому, он не любит здороваться – сразу хочется смыть их прикосновения или хотя бы вытереть руки платком. Потом, конечно, те, с липкими руками, незаметно исчезали, но все уже происходило без его участия, словно само собой.

Холодный ветер покачнул тени. Где-то на той стороне улицы тоскливо скрипнула фрамуга. Все было, как всегда, если не считать одной малости – его не ждали!

Только сейчас понял, откуда взялась эта нелепая, на первый взгляд, мысль. В машине кто-то курил, а значит, не боялся. Его начальник тоже, наверное, сейчас курил и не боялся еще больше… Так сколько же их, которые осмелились не бояться его в ночи? Три, пять, десять?

Тусклая полоска света (раньше ее как будто не было?) падала откуда-то сверху и наискосок, словно перечеркивала улицу. Каких-то несколько шагов – и он оказался бы прямо в центре…

Лучшей мишени не придумать. И тут он вспомнил, что рядом была или должна была быть какая-то дверь. Мертвый подъезд мертвого дома, который спит или делает вид, что спит, а в каждой щели его – Их люди. Вся улица оцеплена. Они ждут… Ждут его следующего шага, чтобы дальше действовать по инструкции. Потому спокойны. Им кажется, что все предусмотрели, все учли.

И в этой инструкции его шанс! Возможно, единственный. Пока будут согласовывать, он успеет выиграть какое-то время.

Но для этого нужно совершить что-то непредсказуемое. Что-то настолько из ряда вон, что все замрут, остановят дыхание и лишь потом, словно очнувшись от гипноза, начнут звонить, докладывать по инстанциям наверх. Никому и в голову не придет брать ответственность на себя, действовать не по инструкции, а значит – нарушать…

И чем серьезнее ситуация, тем длиннее цепочка предписаний и инстанций, а значит и выигрыш во времени, который у него уже не отнять.

И, подняв воротник своего еще довоенного пальто (только сейчас почувствовал, какой на дворе мороз, и какая должна быть злость у тех, которые изо дня в день стояли в этом нелепом оцеплении, чтобы обеспечить безопасность неизвестно кого и от кого, и быть в любой момент готовыми на все), – двинулся от машины в обратную сторону.

Он шел не быстро и не медленно, с той неотразимой уверенностью, от которой у наблюдателей должно замирать дыхание.

Он шел тяжелой поступью командора по узкому тоннелю улочки и чувствовал, как во всем огромном людском муравейнике замерла, приостановилась жизнь. Лишь настораживающе сухо поскрипывал под ногами снег.

Еще несколько шагов и он окажется на проспекте. Уже можно различить недалекий шум машин. Значит, кроме муравейника, есть и еще кто-то, кто умудряется жить, существовать, куда-то спешить и радоваться встрече, которой в этот вечер никто не сможет помешать.

И от этого случайного открытия стало как-то легче дышать, словно что-то расправилось внутри и отпустило, захотелось выругаться и рассмеяться, и чтобы все вокруг услышали его ругань и хрипловатый смех.

Смех победителя.

6

БЕРИЯ

От курева во рту было гадко, как с похмелья (он не курил, а тут вдруг почему-то начал, словно примеривал на себя новый образ в новой роли), и с каждой выкуренной папиросой «Герцеговины Флор», словно отщелкивалась еще одна минута времени, которое неумолимо приближало его к заветной цели.

И тогда рука снова тянулась за папиросой, щелкал зажигалкой, делал одну-две затяжки и тут же гасил, давил омерзительный окурок, расплющивал его, как червяка, чтобы сразу затеять все сначала.

Нарочно не хотел ничего менять, пока не зазвонит телефон. Этого звонка он ждал, как приговор.

Но черный телефон был нем. Молчал телефон правительственной связи, молчали телефоны секретных служб. И от этого тупого ожидания он начинал ходить кругами, опасливо обходя телефоны стороной, даже пряча за спиной руки, чтобы нечаянно не сорваться и не размозжить какой-нибудь из них о глухую стену бункера.

А тут, словно сговорившись, затрезвонили сразу все.

– Он ушел… ушел… Он от нас ушел… – на разные голоса разметали ночь.

– Что значит ушел?.. Как ушел? Куда ушел?

– Сел в такси на проспекте Маркса… Наша машина, как всегда, пристроилась за «Победой», а он в это время… Но город уже перекрыт. Блокированы все дороги. Такси взяты под наблюдение. Какие будут указания?

– Ах, болваны!.. Какие же все вокруг болваны! – и еще долго по затухающей ругался матом, но оттого, что все как-то стронулось и пришло в движение, почувствовал не то чтобы облегчение, скорее азарт.

Охота началась. А в каждой охоте охотник остается охотником, а зверь – зверем. И уже по инерции доругивался в остальные телефоны, запоздало радуясь тому, что кругом одни болваны. С болванами трудно, – за все надо платить, – но с ними и спокойнее.

А зверь обложен и далеко ему не уйти.

Потягиваясь и похрустывая в суставах, подошел к стенке с академическими изданиями томов классиков революции. За коричневыми томами Ленина скрывался роскошный бар, забитый бутылками всех времен и народов.

Коллекционные вина и коньяки из подвалов Европы, неисповедимыми путями, оказавшиеся здесь, в его, Лаврентия Берии, кабинете-бункере уже давно ждали своего праздника. И вот праздник наступил, но почему-то нет радости? Будто время выпило всю радость. И запоздало приходит понимание, что у времени не бывает ни будущего, ни прошлого, а есть лишь настоящее. И нужно просто жить. Сегодня и сейчас. Несмотря ни на что. Даже на страх, который был всегда и к которому он почти привык.

Щедро плеснул в хрустальный бокал французского коньяка почти столетней выдержки. Пил по-женски: мелкими глотками, отставив мизинец с перстнем, возможно, принадлежавшим самому Одиссею или Агамемнону – из бесценной коллекции Шлимана, вывезенной из Германии и упрятанной в тайники Лубянки, с глаз долой.