Стефания Вишняк - Испекли мы каравай… Роман

– Та где б я тебе о то видал, када приезжаю уже затёмно?

– А не боисся, шо в другой раз заявисся, а нас тут позавалило к чертям собачьим?

– Када бы ни приехал, ети ее мать, у нее то хата валитца, то эти бухыкают, то ей сыро… А срач, та жрать нехрен – тоже я виноват? Херовая ты, Катька, хозяйка, язви тебя у душу нихай…

– Ты, канешна, хороший хозяин! Привез и бросил тут гнить… как хочешь, так и выживай, мол, сама с четырьмя. Или, думаешь, раз перевёз у город, то я не знаю, де ты ночуешь, та кого возишь в своей кабине? Это я в Муйначке – дура была, шо ничегошеньки не слыхала у той степи, как и с кем к урвисся, када дома не бываешь…

– Та не мели о то ерунду! Побольше, дурочка, сл ухай о тех сплетниц ус яких. Хто тебе опять набрехал, шо я кого-то вожу? Та убери жеш свои лягушиные гаргэли!

– «Кого, кого?» Корову! То в клетчатой, то в красной юбке… Думаешь, не знаю? Довозисся, как тот кобель, када-нибудь, пока заразу не подцепишь, та еще и меня «наградишь»… Или, как бы не пришлося какой-нибудь еще алименты платить. Канешна, он не видит, как эта «херовая хозяйка» целыми днями п эцкаитца та карячитца с этой чертовой шваброю. А окон та дверей скока надо поперемыть у этой школе? И все равно никада не могу дотянуть до получки… А ему хоть бы хны: он – за юбками! Ему поглавнее – шалав возить у кабине! Забыл, шо у самог очетверо и все жрать просят?

– От де дурочка-то, га! Диствительно, дурочка! И куда я тока, дурень о такой, смотрел, када брал о таку дурн ючу?.. Не-е-ет, рази она мине дасть сегодня выспатца… Та прекратите жеш бухыкать, язви вас у душу!! Не-е-ет, завтра же вьижжяю! И никада больше не приеду!! Та нихай вас тут усех позаваливает о то к гад ам! Та пропади ты пропадом со своими щенятами! Та на г ада оно здал ося, шо бы о такое терпеть о то молодому мужику?

– Та вьижжяй, хоть щас! Тока не забудь этих четверых прихватить, шо понаплодил!

– Та с первым же петухом и въеду! Тока заберу одного Тольку, и въеду. А вы тут хоть пов ыздыхайте без меня, раз я такой поганый.

– Тада и вставай прямо щас – сам затопляй печку, грей воду в радиатор, заводи и – уё… й на все четыре стороны! Тока, шоб духа твоего тут никада больше не было!..

***

…Как бы там ни было, Анька закончила первый класс с одними пятерками и принесла домой фотографию, на которой в одинаковых кружочках были запечатлены все преподаватели школы, директор и весь Анькин класс.

Среди полсотни очень даже милых лиц (и вовсе не страшных, как когда-то показалось Ольке, хотя и с теми же белыми воротничками и октябрятскими звездочками; только девочки были уже не в черных передниках, а в белых), она даже быстрее Тольки и мамы отыскала кружочек со своей сестрой; наверное, потому что из множества лиц, только Анькино лицо как то по-особенному светилось, потому что только Анька на фотографии была самой красивой и самой родной.

Лето шестьдесят четвертого было омрачено, во всяком случае, для Ольки, некоторыми неприятными моментами, один из которых был связан с тем, что она претерпела очередной позор, когда, испугавшись паутины с огромным черным пауком, провалилась в дырку туалета, что стоял в конце огорода. А также и страшилками старших возле сырых и смердящих куч, таки развалившегося сарая-пристройки к их мазанке. Дело в том, что в отсутствие родителей одним из развлечений Аньки и Тольки было заманить младших в развалины и хорошенько их попугать: «…в этой куче лежит дохлая рогатая бабка с черной-пречерной рукой… Эта страшная дохлая бабка оживает, чтобы душить таких маленьких, как вы, салаг! Да вон, вон, вон ее рука вылазит! А здесь закопан пьяный дядька! Вон там за бабкой торчит его череп! Да тихо вы! Я только что слышала, как он попросил: «Пи-и-ить…»

Подобные страшилки наводили как на шестилетнюю Ольку, так и на трехлетнего Павлика невероятный ужас. После чего младшие стали бояться всего на свете и вздрагивали по любому поводу даже во сне. Да даже во время очередной драки Аньки с Толькой среди бела дня, младшие теперь на п ару стали забиваться под топчан, и изо всей силы закрывали пальцами глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать, как дерутся их старшие брат с сестрой.

Первого сентября шестьдесят четвертого Анька пошла во второй класс, а Толька поступил в первый. Приближение очередной зимы, полуразваленное жилище и отсутствие зимней одежды у старших, по всей видимости, и позволило задуматься отцу семейства о переезде туда, где климат менее суров, и где не будет особой нужды ни в приобретении теплых вещей, ни в таком большом количестве угля и дров. И уже в средине сентября отец на куске фанеры зеленой краской написал объявление: «Продается дом» и прибил его к забору у калитки. Вечером, приехав раньше с работы, когда мама еще не пришла, а Анька с Толькой учили уроки, отец, не обнаружив объявления, рассвирепел:

– Ольга!

– А!

– Не видала, хто оборвал мое объявлення?

– Не-а…

– А то я не знаю, чи иэто проделки… Это ж о та ст ара карга, язви ее у душу! Не нравится ей, шо ее Гаврыло вьижжяет из этой дыры, а ей о тож некому будет привезти ни угля, ни дров. А сама, если раз у год приползёть, как о та змеюка, пошипить, пошипить, та и уползеть обратно у свою нору. Нет, о то, шобы сыну та он укам помочь… Тока ей бы всё завозили, а сама и носа не пок азуить! Та я шо, другого объявл ення не напишу, чи шо? Ольга!

– А!

– Неси краску та другу хфанерину! Она, думает, шо я о то больше не напишу-у? Тю-ю! Нет, ст ара карга, еще и как о то напишу-у!! Чи я безграмотный? А надо б удеть – и сто раз о то понап исую о тех объвлений! Та неси жеш скорее, пока батько о т оне передумал!

– А где ее взять, па?

– Кого?

– Фанерину.

– Та поищи там, коло свинарника. А краска… та вон жеш стоить под скамейкою.

На дворе уже сгустились сумерки и Олька, преодолевая невероятный страх, вышла из сеней. Но, сделав пару шагов, она услышала, как возле забора, куда обычно мама выплескивала отходы, сначала раздались шорохи вперемешку с клацаньем зубов, а затем и воочию увидела забредшую к ним большущую собаку, с усердием грызущую кость. С перепугу оставив во дворе отцовские галоши, она с вытаращенными глазами, босиком забежала обратно в дом:

– Па, я боюсь… Там собака…

– Та как атам, у ср аку, тебе собака? Та о то тебе померещилося! У нас жеш нету никакой о то собаки! Трусиха, ети ее мать… – вглядываясь в темное окошко, сказал отец.

– Да большая такая, белая и с ч-черными пятнами…

– Тю, ети её мать, пошли удвоём!

Выйдя из сеней, отец отыскал свои галоши, и едва не наступил на ту самую собаку. Он хотел, было, её пнуть, но та, поджав хвост, с костью в зубах успела улизнуть. Не найдя в своем дворе основы для нового объявления, отец подвел Ольку к проволоке, разделяющей их огород с соседским, и показал на кусок фанеры, аккурат освещаемый светом из их окна: