Владимир Попов - Озеро. Филологический роман

«Господи, скорей бы убраться отсюда», – вздохнул Иван Алексеевич.

Громыхая, пыхтя и фыркая, медленно подполз поезд.

Бунин зашёл в вагон, нашёл свободное место, сел и прислонился спиной к мягкой выпуклости дивана.

И задремал.

Я сидел у стола и читал страничку из «Грасского дневника» о фонтане:

«1927 год. 2 июля.

Ходили после завтрака в город. День изумительный, внизу на площади пусто и солнце, каменный фонтан один пле…»

Я поднял глаза – Вета смотрела на меня внимательным изучающим взглядом.

«…каменный фонтан один плещется в этой тишине, переполненный водой, сияющей на свету. И.А. остановился и, удержав меня за руку, сказал: „Вот это то, что я больше всего люблю, – настоящий Прованс!“ – и, помолчав, прибавил: „Мне почему-то всегда хочется плакать, когда я смотрю на такие вещи“».

Внизу приписка Тихомирова:

«Это же чистый кадр из фильма Феллини. Ай да Бунин!»

Вета встала, обошла стол и остановилась возле меня. Близко-близко.

Левую руку положила на плечо, а правой погладила по голове:

– Старый, старый греховодник! Не можешь жить без женской ласки. Подавай тебе молодую красивую бабу, которая вытянулась в струнку и ждёт, когда её обнимут…

Я обнял её и уткнулся лицом в белый свитер.

Ох, уж этот женский свитер! Тёплый, мягкий, нежный.

Он пахнет раскалённой степью. Знойным ветром, который приносит запах незнакомых диких цветов, смешанных с потом на цветных подолах чернокожих рабынь и с крупными каплями благовоний, ползущих по бёдрам Клеопатры.

Я дышал этим воздухом восторга и гибели. Сердце бешено стучало.

А там, у неё, под левой грудью, тихо-тихо билось сердечко:

«Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!».

– Ну, всё! Хватит. Хватит!

Она мягко освободилась и повернулась спиной.

Мы почти целый час молча сидели и перебирали бумаги.

Вета выпрямилась и потянулась, раскинув руки.

– Ну, что, Владимир Николаевич, может быть, кофейку попьём?

– Как в старом анекдоте, – откликнулся я. – «Пришёл молодой граф к молодой графине и говорит: „А что, Анастаси, может быть, чайку попьём?“ А она ему и говорит: „А что не попить – можно и попить!“ И пошли они в опочивальню».

– А у вас игривое настроение…

– А разве это плохо?

– Дыы… нет! – и пошла ставить чайник.

Пили кофе, посматривая друг на друга, и невольно улыбались.

– А вы могли бы быть моим отцом, – сказала Вета.

– Я уж не знаю, радоваться мне этому или горевать?

– Да нет! Я – в смысле, что вы из одного времени с моим отцом и могли бы встречаться в местной пивнушке. Мой фатер был красавец! Посмотрите на меня… – она повернулась в профиль. – Блеск… и нищета куртизанок! Разве можно жить в наше время с такой красотой… Отец исчез куда-то, лет двадцать назад: пропал, как с белых яблонь дым. И мать вышла замуж за страшного еврея: не в том смысле, что он был страшен внешне, а в том смысле, что он был страшным евреем. Он никогда и нигде не работал. Говорил: «Где вы видели работающего еврея?» И, тем не менее, у него всегда были деньги. Он регулярно обходил знакомых евреев и занимал у них деньги. Евреи говорили: «Фима, верни деньги!» И тогда начиналось итальянское кино. Неореализм! Фима хватался за голову цепкими руками и трагически заявлял: «Я приготовил ваши деньги – всю сумму – и хотел их отдать, но по рассеянности забыл их на камине». У нас никогда и камина-то не было: печка-голландка, одна на две комнаты… Но одевал он меня всегда с иголочки, а на столе не переводился балык и чёрная икра. А маму он любил до истерики… Я была самая счастливая девочка в нашем переулке! Они уехали в Канаду: он открыл там придорожную притонную забегаловку и набрал в обслугу молодых хохлушек.

– А мама?

– Мама звонила неделю назад – купается в бассейне с молодыми неграми и хохочет…

Иван Егорович вышел из больницы и ждал очереди на операцию.

Я взял отпуск и теперь могу на целый месяц забыть про свою охрану на Авторемонтном заводе.

Вета уволилась из театра, где она работала художником.

Подтаяло. День был пасмурный. В посёлке с покатых крыш с шумом сползали громадины снега. Я сбрасывал снег с крыши сарая, а Иван Егорович сидел на крыльце на старинном чёрном стуле и покуривал трубочку. От дыма пахло молодой вишней…

Колокольчик звякнул, хлопнула калитка и появилась Вета: в одной руке сумки, а в другой веточки вербы.

– Слезайте с крыш, господа снегосбрасыватели, и идите скорее сюда!

Прошёл только один месяц с момента знакомства с Иваном Егоровичем и с Ветой, а как изменился мой мир и как изменился я сам! Теперь мне было что терять! От одной этой мысли становилось тревожно и радостно. Находясь рядом с этим пожилым человеком, находясь рядом с этой молодой женщиной, я чувствовал себя в середине сообщества: в моей жизни появилось что-то настоящее, дорогое мне и даже таинственное.

Вета протянула веточки Ивану Егоровичу:

– Маленькие зайчики спрятались на ветке!

– Вот, так вот и рождаются стихи и сказки, – улыбнулся Иван Егорович.

Было вербное воскресенье.

– Некоторые критики того времени, – сказал Иван Егорович, – заявляли, что Бунин был эпигоном. Эпигоном Тургенева и Толстого. У Андре Моруа есть замечательное место в книге «Портреты» о мастерстве Тургенева. – Он взял книгу. Полистал.

– Вот, нашёл! «Но, если Тургенев реалист в изображении деталей, он великий художник в умении эти детали отобрать. Поль Бурже слышал однажды у Тэна, как Тургенев резюмировал свою теорию искусства описания. Описательный талант заключается, по его мнению, в умении отобрать значимую деталь. Он считал необходимым, чтобы описание всегда было косвенным и больше ПОДСКАЗЫВАЛО, чем ПОКАЗЫВАЛО. Таковы были его собственные формулировки, и он с восторгом цитировал одно место у Толстого, где писатель даёт ощутить тишину прекрасной ночи на берегу реки благодаря только одной детали: «Взлетает летучая мышь, и слышно шуршание соприкасающихся кончиков её крыльев…» Тургеневские описания неизменно полны такого рода деталей. Вот, прежде всего, «Степной король Лир», описание сентябрьского леса: «Тишь стояла такая, что можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивает по сухой листве, как оторвавшийся сучок сперва слабо цеплялся за другие ветки и падал, наконец, в мягкую траву – падал навсегда: он уже не шелохнётся, пока не истлеет…»

– А вот у Чехова люди тоже совсем живые, – встрепенулась Вета. – «Маленький стриженый человечек с помятым лицом, который, когда разговаривал, то от смущения расстёгивал все пуговицы своего пиджака, и опять их застёгивал, и потом начинал правой рукой щипать свой левый ус…» А ведь Антон Павлович Чехов в рассказе «Попрыгунья» в образе доктора Коростелёва изобразил внешность русского художника Алексея Степановича Степанова. Как точно показал он характер героя, его деликатность, скромность, мягкость и доброту.