Юлия Келлер - Побочные

Хиросима познакомила меня со своей «кармической сестрой» Американкой, а потом появилась и Лу. Маленькая, миленькая, но внутренне озлобленная Лу сделала нас – «дьявольским квартетом». Именно так нас теперь называют все Сайди в городе.

Моя ничтожная ненависть к тому, чем я являюсь, слишком велика. Но пора об этом позабыть. Мне нужно идти домой.

Сейчас меня больше интересуют мои мрачные мысли, это состояние глубокой затравленной мрачности. Покидая парк, я думаю только о том, что заставляло меня с самого детства проводить столь странные ассоциации этого тёмного места. В такое позднее время всё в нём меня пугало. Мне казалось, что в этой спокойной земле лежат гниющие тела, те скульптуры, что стоят посреди аллеи – это мрачные надгробные памятники, что огромная коричневая арка – это вход в потусторонний мир, а металлический серебристый забор – кладбищенская оградка. И что рядом со стелой покоится гроб неизвестного героя. Тогда я боялась мертвецов, не зная, что сама уже давно мертва.

Попыхивая сигаретой, я прохожу мимо остановки, на которой до сих пор стоят люди, ждущие автотранспорта. Я не волнуюсь о том, что меня кто-то увидит, стоя на другой стороне дороги, по которой время от времени проезжают сонные машины и автобусы. Это не имеет значения для меня

Пожалуй, всё началось с канцелярского ножа. Да, это так. В анамнезе моей болезни значится родовая травма, но это не объясняет мою резкую тягу к острым предметам. К сияющим лезвиям, способным срезать твою кожу тонкими полупрозрачными слоями, пока не начнёшь обнажать собственные кровеносные сосуды. Это причинит тебе боль, но докажет, что ты всё ещё живая. Твои раны рождаются с резкой болью, а кровь такая красная-красная. Такая до невозможности яркая красная кровь.

Всё в порядке, всё вполне нормально. Просто эта кукла немного испортилась – прогнила изнутри.

Понимаю, такое уже происходило, и я не раз клялась больше не резать себя, чтобы больше никогда не попасть в восьмое отделение Психоневрологического Диспансера номер один на Курчатова четырнадцать. Место, которое не так легко найти, если ты не знаешь о его существовании. Я почти и не помню как меня везли туда. Два санитара, с которыми безустанно флиртовало моё второе бесшабашное «я». Не то, чтобы мне не удавалось держать «это» внутри себя, но таковым в тот момент было моё настроение.

В первый день я с трудом силилась что-то понять. Всё как в тумане и я плыву через него. Пою песни прямо на регистрации, рисую картинки в кабинете у врача. И всё это абсолютно нормально. Нормально для меня. Эта большая территория напоминает какой-то санаторий, где так много красивых деревьев и ухоженных клумб. Всё здесь выглядит удивительно красивым. Будто бы ты попала в сказочный сад. Разница только в том, что здесь решётки на окнах. Когда оказываешься внутри здания, то твоей персоной все крайне заинтересованы, поскольку ты теперь новенькая в королевстве нейролептического кошмара. Мозг вполне способен понять происходящее вокруг, но тело не подчиняется. Нет возможности контролировать даже собственное слюноотделение и одежда, в которую тебя нарядили, оказывается во влажных пятнах.

Таблетки, таблетки, таблетки. Такой омерзительный на вкус, но вызывающий привыкание «Мексидол». Потому что заставляет кровь лучше приливать к мозгу. И твой разум становиться настолько ясным. Сногсшибательное чувство! Жёлтенький «Торендо». «Карбамазепин». Маленькие белые таблеточки. Стоят тридцать пять рублей в аптеке. А нам врали, что их заказывают за рубежом. Совершенно безвкусны. От них ужасно хочется спать. Потому что это транквилизаторы. Нейролептики. Их дают всем сумасшедшим, чтобы превратить их в овощ. Но ты сам идёшь на это, подписывая документы на госпитализацию.

Правая сторона восьмого отделения, что на четвёртом этаже: палата с неудобными койками, кухня и столовая. Левая: палаты для выздоравливающих, комната отдыха, балкон и кабинет для приема у врачей. Находясь в палате правой половины испытываешь полный «восторг» от жизни. Кругом неадекватные шизофреники и бабки, что ходят под себя. В целом, безобидные овощи. Что-то несвязно мычат и несут бредятину. А под моим матрасом книжки. До сих пор не понимаю, почему они лежали именно там. Ничего существенного – просто дамские романчики. И ведь кто-то их туда положил-таки!

Что же, после того, как меня притащили туда в состоянии, близкому к размякшему овощу, появилось время на то, чтобы многое обсудить с самой собой. Во многом на это повлияло распределение времени в самой больнице. Тогда я уже оказалась в палате для выздоравливающих. Мы поднимались в шесть утра и полчаса под крики санитарок убирали постель и умывались. Не больше двадцати минут, чтобы привести себя в порядок. Всё чётко по минутам под пристальным наблюдением неприятной женщины. Потом нас сгоняли в столовую, где мы завтракали и торчали в этом помещении до часу дня. У еды не было ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Мы ничего не понимали. Да и само чувство голода переставало быть настолько уж жизненно важным. Если нам нечего было читать, не о чём разговаривать или писать, то мы просто ходили туда-сюда по комнате, разгоняя время. За первые несколько дней мы успели рассказать друг другу всё, что знали о себе. Телевизор всегда был занят овощеподобными бабушками, которые без разбору смотрели передачи на первом канале. Молодежь, вроде меня, просто маялась со скуки.

После обеда сон и мы, в самом деле, спали. Потому что в тот момент отравленный медикаментами организм не желает больше ничего другого, кроме этого сладкого послеполуденного отдыха. И сны все эти точно в сером пространстве, где не существует ни звука, ни света, ни тени. Просто сознание, текущее через бледно-серую воздушную массу. Лишённое любых человеческих чувств сознание. Больше всего это походило на «белый шум», только при этом нет абсолютно никаких звуков и ощущений. Ты не смотришь на «белый шум». Ты в нём находишься. В самом его эпицентре. Состояние близкое к смерти.

Родственники и друзья приезжали в строго определённое время. Постоянные вопросы о самочувствии и гостинцы, которые потом делились на всех. Это позволяло убить треклятое время, когда до шести часов мы снова торчали в столовой.

Дважды в день позволялось курить. Нам выдавали наши же сигареты. Не больше двух штук за раз. В целом получалось по четыре сигареты в день. И, столпившись на балконе, мы курили сквозь узорчатую решетку. И это была единственная возможность увидеть мир за пределами нашего отделения.

Ужин мы ели редко. Как правило, он не внушал доверия. Никогда не забуду эту ужасную костистую рыбу.

А потом все больные выстраивались в длинную муторную очередь на приём лекарств. Одна маленькая белая таблеточка и стаканчик воды. Проглатываешь, запиваешь и демонстрируешь врачу свою ротовую полость. Поднимаешь язык и чувствуешь свой рот огромной пещерой. Но таблетки необходимы – после них ты мгновенно проваливаешься во всё ту же бледно-серую массу без сновидений. И следующее бесцветное утро, наполненное миллионом звуков и ярким белым светом ламп, наступает абсолютно внезапно. Вся жизнь по кругу.