Анатолий Резанович - Полынь-вода

– А теперь попросим выступить Ивана Григорьевича Беняша! – громко объявила Чуйко. – Давайте…

Под гром аплодисментов знаменитый бригадир вышел на сцену. Было видно, что чувствовал он себя неуютно – стоял, вжимая седую голову в узкие, обвисшие плечи. Сидящие в зале заметили это и перестали хлопать. Наступила тишина. В ней слышалось сиплое дыхание Беняша. Казалось, он простудился и не хочет говорить. Но Иван Григорьевич вдруг распрямился и звучно начал свой рассказ.

– Мне больше всего запомнился день 2 мая 1945 года. В этот день мы взяли рейхстаг. Радость у всех была огромная, непередаваемая словами – как же, конец войне… Сколько ждали и вот… Берлин тогда представлял из себя развалины. Везде валялся кирпич. На улицах, дворах и даже на площадях. Словом, ни проехать, ни пройти. А я ж шофером был, на полуторке подвозил боеприпасы. До здания рейхстага не доехал самую малость – метров триста. Бросил машину и бегом к центру. Все уже что-то кричат, машут руками. Словом, победа. Гляжу, и не верится: неужели правда?.. Тут-то меня и шарахнуло в плечо. Видно, шальная пуля. – Беняш почему-то повернулся назад, словно за его спиной был тот, кто стрелял 2 мая 1945 года. – А может, и прицельная это была пуля, – заключил ветеран. – Но не это главное. Главное, что мы победили, выжили… И я выжил…

Он замолчал. Ему захлопали. Не громко, чтобы опять не почувствовал себя Иван Григорьевич неуютно.

После его выступления воспитательница общежития предложила поделиться воспоминаниями Кутько. Сергей Иванович стал отказываться:

– Хватит уже выступлений. Молодым танцы нужны, а мы все о прошлом говорим, горе поминаем. Нехорошо…

– Скажите несколько слов, – попросил Алексей. – Молодым полезно послушать.

Сергей Иванович нервно вынул расческу, причесал свои жидкие, белые волосы.

– Ладно, выступлю…

Алексей захлопал в ладони. За ним захлопал весь зал.

Кутько на сцене, волнуясь, опять вынул расческу, но, поглядев на притихших молодых людей, положил ее обратно в карман и слегка дрожащим голосом проговорил:

– Не хочу говорить о войне. Хочу вспомнить то, что она оставила после себя. А оставила она после себя страшный след. Страшный… По официальным данным – больше двадцати миллионов погибших. Это по официальным данным, – подчеркнул Сергей Иванович. – А сколько по неофициальным?.. Никто не знает.

В это время сидевший в первом ряду секретарь комитета комсомола Некрашевич громко кашлянул, давая понять Кутько, чтобы он не говорил о погибших. Сергей Иванович понял, но продолжал говорить о потерях. Даже не говорить, а размышлять.

– Это ж сколько нужно было нашим женщинам родить, чтобы восстановить довоенное население. Думаю, что и по настоящий день потери эти чувствуются. Потери эти и есть настоящий дефицит, а не тот, о котором мы привыкли говорить – мебели не хватает, легковых машин, еще чего… Особенно этот людской дефицит чувствуется в сельской местности… Именно в сельской… Сам я родом из Минщины, недалеко отсюда моя пуповина. Так, когда заезжаю в свою родную деревню, и захожу в гости к родственникам и знакомым, то больно становится на душе: почти все мои ровесницы – вдовы. Хорошо, что их дети обзавелись семьями, живут с прицелом на завтрашний день. Хочется верить, что он будет без войны, что будет счастливым, как и должно быть у нас, в нашей советской стране. За это и воевали, жизней своих не жалели. Выступавший передо мной Иван Григорьевич правильно сказал: главное, что мы победили, выжили. Это действительно главное. Теперь вам, молодым, жить, строить свое будущее. Все, практически все зависит от вас, помните… А у нас, ветеранов, одна просьба: не забывайте того, что было, помните прошлое, потому что в нем наши корни… Спасибо…

Зал всколыхнулся от аплодисментов. Дольше всех хлопал секретарь комитета комсомола.

Алексей пожал руку Кутько:

– Вы сказали то, что нужно…

После официальной части собрания начались танцы: молодые торопились жить, а жизнь не могла стоять на месте.

II

Алексей с танцев ушел, едва они начались – стало скучно. И скука эта появилась оттого, что рядом не было Гали…

Заложив руки под голову, Алексей прилег на свою кровать и уставился в потолок. Он, казалось, опускался. Все ниже и ниже. «Задавит», – вдруг с опаской подумал Алексей и инстинктивно вздрогнул. Встряхнув головой, он пришел в себя, вздохнул. Ему вспомнился дед Казимир – по материнской линии. Он умер, когда Алексей учился в десятом классе. Умер вскоре после того как отошла в мир иной бабка Маня – жена деда, после чего он не смог жить один. Бабка закрыла на ночь заслонку в грубке и задохнулась от дыма, который шел от еще догорающих угольев, просачиваясь через дверку грубки в дом. Вот и вышло, что одна нелепая смерть родила другую, такую же нелепую и бессмысленную. Впрочем, смерть вряд ли кто-нибудь назовет своевременной и необходимой. Пока человек жив, он хочет, чтобы жили его родственники, друзья и знакомые. Так спокойнее, легче, а еще – привычнее.

Алексею редко вспоминался дед Казимир. Быть может потому, что жил он в соседней деревне, почти всегда был строг и молчалив. А возможно оттого, что с дедом Казимиром у Алексея было совсем мало общего. Разве что предрасположенность к полноте да что-то общее в зеленых глазах – открытость и вместе с ней некая печаль, которая передавалась из поколения в поколение.

Однажды дед разговорился. И случилось это как раз перед 9 мая. Выдали тогда деду, как ветерану войны, орденоносцу, пакет продуктов, а с ним бутылку водки. Дед Казимир, расчувствовавшись, выпил лишнее и стал рассказывать о войне. Рассказ этот был грустный, но в то же время светлый, добрый. Его Алексей запомнил на всю жизнь.

– Было это в 1944 году, – закусив домашней колбасой, разоткровенничался дед. – Мне тогда уже было за тридцать. В самой силе. И вся эта сила на войну шла. А тут еще еды постоянно не хватало. В иные дни казалось, что собаку съел бы, если бы кто сварил или зажарил. Но об этом приходилось только мечтать. Мы ведь в сорок четвертом уже наступали. Продовольственные припасы постоянно запаздывали. Бывало, что их не привозили целыми днями. Тогда питались сухпайками – походной пищей. Вот как-то нам опять не привезли горячее. А у нас в артиллерийском дивизионе давали по одной банке тушенки на двоих. У меня и у моего командира сержанта Бурденко тоже была одна общая банка. Решили мы в перерыве боя перекусить. Где-то еще стреляют, пули свистят, а мы присели в траншее, развязали вещмешки. Я сухари достал, а Бурденко банку тушенки. Только он открыл ее, как его срочно к командиру дивизиона вызвали. Дивизион – одно название. Больше половины было убито… – Дед помолчал, вспоминая, потом продолжил свой рассказ: – Значит, вызвали Бурденко в то время, когда мы сели есть. Он говорит: ты ешь, а я скоро приду. И ушел. Я ем тушенку и не знаю, сколько оставить, хотя ясно – половину. Но как тут ясно, когда голод мучает, а он, сволочь, не хочет видеть ни половины, ни четверти. Ему все подавай. Вот и съел я всю тушенку. До сих пор не могу понять, как это вышло… Съел и испугался. Думаю, придет Бурденко, бить будет – он старше меня был, выше, здоровее… Убить может – он же голодный… И так мне сделалось жалко себя, а потом и Бурденко, что я, взрослый мужик, прослезился. За что же мне такая жизнь-паскуда, думаю. За какие такие грехи? В это время возвращается от командира Бурденко, глядит на пустую банку, на мои глаза и сам слезу смахивает. Детский сад, словом, а не военный дивизион. Нашла, значит, на нас двоих грусть-тоска, охватила жалость – не высказать. Только чувства и вышли наружу. Вот… – Дед тяжело, протяжно вздохнул. – Бывало, Леша, все в те годы: и матерились по-черному, и пили, и слезу пускали… Редко, но пускали. Мы же люди…