Дарья Гребенщикова - Дашуары

гвоздь, прошедший сквозь слой битого кирпича, пропорол подошву ботинок от Тестони, Сергей Николаевич дернул ртом, но смолчал. Вот уже битый час Лика, анемичная дева с рысьими глазами и косой, уложенной короной, водила его по развалинам усадьбы, принадлежавшей до революции его прабабке, княгине Верховской. Семью еще до Октябрьских событий разорил прадед, продувший в пух прабабкино приданое, и этот дом в два этажа, выстроенный в стиле северного модерна в начале прошлого века, был единственным. Сам Сергей Николаевич, давно уже Serge Verhovsky, славист Орлеанского университета, приехал сюда из ложного любопытства и был весьма разочарован. Приданная ему в сопровождающие дева, с готовностью отдавшаяся в номере захудалой провинциальной гостиницы, была такая же псевдо-русская, как и все вокруг.

Он брезгливо поддергивал штанины брюк, переступая через гнилье бревен. Пройдя через буфетную, соединенную со столовой, он вышел на балкон бельэтажа. На него смотрело гладкое шелковое озеро, голубой плат с вычурными барочными облаками.

– вот так и прадед, и дед, – подумалось С.Н. – стояли здесь же и смотрели на ту же воду, что текла здесь и сто лет назад… что же изменилось во мне? Он погладил пальцами шершавый крошащийся кирпич, и тогда сжало горло, и он, чтобы Лика не увидела его слез, быстро и неловко спрыгнул на кучу мягкого хлама, и, цепляя полами пальто колючие головки чертополоха, пошел прямо к воде. Растерянная Лика смотрела сквозь пролом стены, как хорошо одетый немолодой мужчина, стоя на коленях, пьет из озера воду – и не понимала ничего.

мы делим с ними один столик – на троих. Тиночка и Линочка – две милейшие дамы, с первого взгляда видно – ленинградские. Нет, уже петербургские… северные колибри – обе маленькие, хрупкие, удивительно изящные. Говорят, перебивая, друг дружку и так же – замолкают – вдвоем. Образчик манер – прямые спинки, локотки прижаты, ловко пользуются ножом и вилкой. Так трепетно внимательны, согласны во всем и неподдельно наивны. Линочка хвалит Тиночку – ах, какая она, Тиночка, рукодельница! Тиночка еле-еле, матово краснеет. Шляпка, и впрямь – чудо. Тиночка сделала ее, нет – сотворила! Из мужской фетровой, и сама настрочила бархотку и завязала из обрезков фетра прелестный цветок.

Тиночка хвалит Линочку – прекрасный врач, Вы не представляете, как её любят пациенты! Линочка улыбается глазами. Ах, Вы знаете! – говорят они хором, и тут же прижимают пальчики к губам, – мимо проходит официантка с тележкой, – мы хотели Вам рассказать одну историю! Но это прилично ли? – спрашивает Линочка. Вполне-вполне, – отвечает Тиночка. – герои этого рассказа давно уже … – и они поднимают глаза к потолку. Рассказывают «историю» с такой деликатностью, опуская имена, замирая на самых пикантных, по их мнению, ситуациях, что история оказывается невинным анекдотом.

Промокнув уголки рта салфеточкой, они, стесняясь, собирают косточки и остатки еды – Вы знаете, тут такие чудесные собачки! Но мы кормим их в лесу – чтобы бедняжкам не попало!

Кто они – сестры? Подружки? Меня занимает этот вопрос, и я спрашиваю Тиночку – перед отъездом. Ах, говорит она, мне неловко говорить об этом… но мы с Линочкой всю жизнь любили одного мужчину! А он женился на нашей подруге …А-а-а, понимающе протягиваю я, вас сдружила ревность… что Вы! – вспыхивает Тиночка, – мы так и дружим втроем! Просто Сонечка не смогла поехать с нами…

вечер пришел в 3 корпус санатория. Цепочки мокрых следов на мраморе пола. Сдвинута ковровая дорожка, из холла слышны голоса —

– «мам, ну как там Олесечка? кормила? а температура? а Витька где?

– «Сонечка, у меня давление выше, чем в больнице… нет, не хожу! Какие танцы, Соня? Здесь все престарелые… мадам, это я не Вам. Сонечка, нет, это я соседке. Нет, не молодая. Нет, с палочкой. С двумя, Соня, о чем ты? Соня! У меня пульс!»

– «котик, скинь мне на карточку… ну, котик! там такие тунички… ну, котик! я тебе тоже куплю чего-нибудь, ну скинь! Хорошо, займу здесь, но отдавать будет дороже…»

где-то явно курят. Запах табака неуместен, как волейбол в больничной палате. Где-то пьют. Женский смех, дробь каблучков, поворот ключа в замке… Где-то гудит телевизор, слышен низкий мужской голос «а вот директоров мы заставим план выполнять. А иначе пусть идут…»

В теплом аквариуме поста дежурной сестрички светло от лампы под лимонным абажуром. Виден стриженный затылок, явно мужской. Сестричка уткнула глаза в стол, вертит в пальцах песочные часы. Сначала – 3 минуты туда, потом – 3 минуты обратно. Сестричка улыбается. Качает головой. Слушает. Опять качает головой. Сидящий берет ее за руку, стучит по наручным часикам. Она опять улыбается, поднимается со стула, подходит к окну. За окном – сосны, сосны, матовые шары фонарей… Сестричка снимает ключик с доски. Пост оставлен. Песочные часы отсчитали свои минутки, и песок замер пирамидкой. Щелчок выключателя – и корпус погружается в полутьму. Шаркают чьи-то тапки, хлопнула дверца холодильника. Тихо.

В служебной комнате появляется полоска света под дверью, и почти тут же гаснет.

Ночь.

Суровые тетки с лицами усталых бульдозеристов, скрывая под резиновыми фартуками мокрое исподнее, поливают несчастную жертву водолечения из брандспойта. Жертва повизгивает и поскуливает, пытаясь увернуться от разящих водяных струй и слизывает горько-соленые потоки, изумляясь одному, – что так неразумно расточают минералку, которую можно разлить по бутылочкам.

В ваннах, под каплями ржавой воды с потолка, лежат и не тонут курортники. Мужчин от женщин отделяют игривые занавесочки с улыбающимися дельфинами.

Стыдливо кутая чресла в махровые полотенца с вышивкой «Летцы», распухшие от воды и пара отдыхающие плетутся сушить волосы под грозные крики «а пробку я за вам вынимать буду??

она сидела на широком подоконнике, который еще сохранился в бывших купеческих домах на ее улице. Улице вернули имя – она стала «Предтеченской», но все равно, по памяти, спрашивающих отсылали на Третью Коминтерна. Лиза смотрела, как шагают вниз фонари, исчезая под горой, уменьшаясь до булавочной головки, смотрела, как сечет снегом по окнам, как наметает сугробы, такие ненужные в городе, в конце ноября, и думала, что завтра опоздает на работу, и промочит по дороге ноги, и непременно на нее будет орать толстая тетка-регистраторша, а больные будут идти весь день – и она будет колоть, колоть, ловко ломая ампулы, набирая в шприц лекарство, ставить капельницы и делать все то, что не в силах сделать за день одна медсестричка, – но другой в поликлинике нет.