Алексей Аимин - Скорлупа. Мои вступления и выступления

Состояние мое было стабильно хреновым, и даже через две недели местными светилами еще не было установлено точного диагноза.

На всякий случай меня все же направили в Петербург для дальнейшего обследования.

Перед отправкой наш сердечный спец решил меня приободрить. При последнем обходе, он все так же, между прочим, вставил еще одну значимую для меня фразу: четыре года, это конечно, минимум, а максимум, на что я могу рассчитывать – лет двадцать.

– Это еще куда ни шло, – подумал я, прикинув, что при таком раскладе появляется надежда раскрутить родное государство на несколько лет пенсионного обеспечения.

Больница, куда меня отправили, находилась рядом с Финляндским вокзалом, примыкая к небезызвестной питерской достопримечательности, следственному изолятору «Кресты».

Добирался я туда своим ходом, медленным шагом с частыми остановками. Светло-желтые корпуса больницы контрастировали с красно-коричневыми стенами тюрьмы.

Проходя мимо высокого забора из красного кирпича, я увидел на дороге и тротуаре разбросанные бумажные самолетики. Их были сотни, и они валялись повсюду. От знакомых каждому школьнику эти летуны отличались оригинальной конструкцией, а к носику каждого был прилеплен хлебный мякиш.

– Голубиная почта, – потом объяснили мне старожилы больницы. – Отправляют в надежде, что кто-то подберет, и потом переправит адресату.

Кресты. Больничные корпуса в правом нижнем углу

Я так ни разу и не видел, как совершаются эти перелеты, однако понимал: чтобы преодолеть такое расстояние, «почтарям» нужны и стартовая высота и попутный ветер. Видимо их отправка происходила ночью с самых верхних этажей.

Здесь же я узнал, что значит выражение «дурилка картонная ». Оно появилось после того как один из осужденных в тюрьме из хлеба и жеванного картона (картонной массы) слепил «ствол» – точную копию револьвера, и совершил побег. Черную краску он изготовил из жженой подошвы.

По сравнению с районной, городская больница была явно на высоте. Квалифицированные кадры. Более современное оборудование. Наличие лекарственных препаратов средней цены. В районной были только аспирин и дешевые нитраты. Отношение к больным было более внимательным, а еда более питательной. Буквально через пару дней я почувствовал себя лучше. Кардиологическое отделение находилось почти на самом верху – на пятом или на шестом этаже.

– Это проверочный тест, – говорили мне те же старожилы в больничном дворике, – если поднимешься в палату без помощи лифта, считай, – готов к труду и обороне.

После последних слов мне вспомнился значок ГТО с бегуном, устремленным в светлое будущее. Восстанавливая в памяти его образ, я засеменил к лифту.

Окно кабинета, где нам снимали кардиограммы, выходило на торец одного из тюремных блоков. Я лежал на топчане и наблюдал, как заключенные вывешивают из окон простыни на просушку, как на нитке передают между этажами спички, папиросы и свои послания. Там была одна жизнь, здесь другая – каждому свое, как говорили древние. Вернувшись в палату, я достал свою тетрадку, я записал:

Это нам: – Привет дохлятики

Это ощущение присутствовало только лишь в первые дни, когда соседство со следственной тюрьмой интриговало. Позже ее монументальный вид превратился в привычный пейзаж. К тому же окна нашей палаты выходили совсем в другую сторону – на набережную Невы, где в левой части панорамы сверкали купола Смольненского собора. Только-только наступили белые ночи, и, когда мне не спалось, я, как маленький, сидел на подоконнике и смотрел на Неву. Там под разведенными мостами проплывали самоходные баржи и сухогрузы. Шли они вереницами, сначала вверх по Неве, затем вниз.

С палатой мне повезло не только из-за этого прекрасного вида из окна, но и с обитателями. Соседом справа от меня лежал Корнеич, представившийся нам:

– Бывший жулик на заслуженной пенсии.

Свои подвиги он не скрывал и даже гордился ими. В далекие шестидесятые, когда народ был еще совсем затюкан моральным кодексом строителя коммунизма, Корнеич проворачивал такие дела, что три года по статье мошенничество, он считал семечками. Но это же был его вступительный взнос в организацию «ЛЮДИ ДЕЛА» и сейчас он о нем не жалел – экстерном два высших образования получил – юридическое и экономическое.

Одновременно с сердцем Корнеич лечил почки и печень, которые в период своих вагонно-контейнерных операций, спаивая чиновный люднещадно эксплуатировал. Выйдя на «заслуженный отдых», он стал следить за здоровьем, ограничивая свою деятельность высокооплачиваемыми консультациями. Новые русские ежедневно звонили ему на сотовый телефон, в то время бывший показателем респектабельности.

Некоторые модели в карман не умещались

А еще Корнеича регулярно посещала скромная миловидная супруга, лет на пятнадцать моложе. Как позже выяснилось, она была у него третьей. Прожив с ней почти двадцать лет и заполучив наследника, Корнеич сумел сохранить в тайне свое далекое прошлое.

Эта симпатичная женщина была уверена, что ее муж был крупным руководителем в одной из строительных компаний.

Документы у него были выправлены, и перед новой женой и перед новым государством Корнеич был чист.

Сосед справа был натуральным интеллигентом, о чем говорило и имя – Борис Натанович. Он зарабатывал на жизнь, преподавая иностранную литературу и филологию сразу в двух учебных заведениях и подрабатывая переводами статей зарубежных философов. Натанович не мог похвастаться столь яркой жизнью, как у Корнеича, был примерным семьянином со скромным званием доцента. С ним мне было тоже интересно: в своих рассуждениях он часто цитировал древних философов, например, Конфуция:

«Человек заболевает по многим причинам: некоторые заболевают от простуды, некоторые от усталости и горя».

Такие высказывания заставляли меня задуматься. В этом помогал потолок, по которому разбегались затейливые трещины. Я смотрел на него и обдумывал вторую половину жизни. С первой было все ясно: