Виктор Попов - Имя

Убитых турок в тот вечер особо не считали. Доверились мулле. Под его присмотром пленные хоронили единоверцев неподалеку от сплошь укрытого шароварами и кафтанами редута. Пропитанный удушливым чадом вспоротых животов и спекшейся на солнце крови мулла, пряча глаза, говорил о тысячах погибших. Нескольких тысячах. Шла ли речь о погибших только в этот день или учитывались стычки за Путной накануне, было неясно. Общие потери союзников – убитые и раненые – укладывались в три с лишним сотни человек. Общий список генерал получил уже вернувшись в постоянный лагерь в Бырладе. В вечер после боя многим было не до сих печальных обстоятельств. Старшие офицеры пировали в наскоро выставленном шатре. Гроза, хотя и короткая, пришла к вечеру по расписанию. Для нее в мире ничего не изменилось. Ей не было дела до радости, переполнявшей генерала. Эти пять дней – от получения сообщения принца Кобургского до сегодняшнего сражения – вывели его на новый уровень. То, что произошло при Фокшанах, не было похоже ни на стычки с плохо выстроенными польскими конфедератами, ни на захват Туртукая в первую турецкую кампанию. И то, и другое теперь было просто смешно по своим масштабам. В ту же турецкую войну, при Козлудже, генерал пусть и был главным действующим лицом, но все-таки находился в формальном подчинении у Каменского. Не походили Фокшаны и на не лишенную случайного счастья «беду» под Кинбурном. То, что случилось при Фокшанах, было первой спланированной генералом от начала до конца военной операцией. Перебитые в 83-м в полях и прибрежных зарослях ногайцы в этом смысле также были не в счет. Тогда он тоже все спланировал, но там была не война: там было массовое убийство непокорных, осуществленное преимущественно руками злых на ногайцев казаков.

Дождь кончился через четверть часа. Вечерняя заря была чистой. Генерал, стоя на входе в шатер принца Кобургского, сквозь пьяную немецко-русскую речь за спиной, прислушивался к стуку топоров ротных плотников, сколачивающих домовища для погибших. Сегодня их было крайне мало для боя таких масштабов, а времени и леса достаточно. Потому хоронить решили по всем правилам. Что в полевых условиях делалось редко. Обычным делом были братские могилы, выкопанные неглубоко. Этим частенько пользовались турки для посмертной мести: они срывали кресты с трупов и рубили им головы, считая, что так путь в христианский рай неверным будет заказан. Домовища гарантии от сей экзекуции не давали. Но ведь и могилы выкопали сегодня на глубину окопов полного профиля. Поди доберись. Хлопот сколько. Да и бояться надо живых, а не мертвых. Турки это знали хорошо. И лишний раз в этом сегодня убедились.

Стук топоров где-то частый, где-то редкий и отрывистый – ведь в отдельных ротах, особенно второй линии, погибших совсем не было, – вдруг напомнил генералу дятлов. Он вспомнил их красные затылки и трели, похожие на барабанную дробь. И вскоре он уже совсем не обращал внимания на сбивчивые речи в шатре принца, как будто и не слышал их. Стук пульсировал в висках, отдавая в глаза кровавыми пятнами, принося странное, не лишенное боли удовольствие. Он видел на месте плотников птиц, и ему казалось, что они вот-вот улетят, взмахнув своими пестрыми крыльями. Но солдаты оставались на месте. Топоры мелькали в парящих от жары сумерках жутко-настойчиво и вместе с тем как-то уютно. В ушах генерала, не заглушая топоров и странно совпадая с ними в ритме, предвосхищая явление двигавшихся в сторону свежих могил полковых священников, звучала поднимающимся в небо кадильным дымком «Вечная память»…

Дятел вступает на последних, тончайших струйках воды, едва Иван с Ильей опускают пустые ведра и отступают в сторону. Прошка разворачивает простыню для вытирания. Но генерал-фельдмаршал, заслышав дятла, резко опускает руки по швам и прислушивается. Капли воды падают в почти заполненный таз редко. Фельдмаршал все еще в своих мыслях ступает на пол, и Прошка бросается к хозяину с простыней, но получает неожиданный отпор.

– Да погоди ты! – останавливает Прошку генерал-фельдмаршал, и вслед за ним все присутствующие, включая взявшегося уже было за самовар Мишку, прислушиваются.

– Где он сегодня?

Вопрос звучит как приговор. Слуги замирают в ужасе. Никто не знает – деревьев вокруг что грязи осенью. Но ответить так, значит, похоронить день. Старик съест всех вместе и каждого по отдельности. У Тищенко рука устанет. Да и ему перепадет за ненавидимое «не могу знать». Прошка – на то он и старший – спасает всех очередным враньем:

– Вяз за церковью… старый…

– Какой вяз? Пьяная башка! Какой вяз? Звон ведь! Или не слышишь? По живому бьет. А вяз сух, как трухлявый пень. Год не простоит. Видел его? Или щас выдумал?

– Видел, ваше сиятельство. До Мишки ходил, чай просевал… Ей-ей видел. Могёт, перелетел. Птица…

– Птица… Хм… Смотри, на свету проверю… Птица! Давай простыню, чего встал?

Прошка суетливо оборачивает фельдмаршала простыней. Тот запахивается ей как плащом и идет к изразцовой печке, припадая на ногу. Прикладывает ледяные ладони к огненной плитке и остается так на несколько мгновений, кажется, опять прислушиваясь к непрерывному стуку. Из задумчивости выходит резко, разворачивается одним махом и бросает на ходу:

– Ну, что чай? Где Мишка?

Выходит из спальни в гостиную. Она же столовая. А Мишка уже на входе. Самовар в руках. Растоплен щепками. На первом дымке. Чайный прибор из сероватого с разводами шамота (хозяин фарфор не любит – колкий) с ночи на столе. Чай россыпью и сливки в молочнике выставлены загодя, едва в таз упала первая капля. В кармане сюртука особый случай – шишки разных пород. Знает Мишка: барин любит греть воду сам. От Мишки – лишь огонь первый. Вот и сейчас: едва Мишка выставляет самовар на стол, генерал-фельдмаршал самолично снимает крышку и заглядывает в кувшин. Как надо горит. Мишка свое дело знает. Прошка спокоен. Иван с Ильей с ведрами и тазом как можно тише проходят за его спиной и исчезают в сенях. За ними скрывается и Тищенко. Чай лишних глаз не любит. Потом и Мишка уйдет. И даже Прошка. Таков устав. Но пока господин, оценивая с минуту пламя, командует:

– Шишки!

Мишка по одной передает их хозяину, который, придирчиво повертев каждую в руках, опускает их в кувшин. Дожидается сильного пламени и закрывает крышку, открыв поддувало на максимум. С огнем пока всё. Генерал-фельдмаршал садится и подвигает к себе тарелку с чаем. Просеян хорошо. Двойное сито. Крупный лист. Без грамма пыли. Для беспокойства вроде бы нет причин. Сделали как всегда. И чай тот же. Двенадцать рублей за фунт. Три коровы! Нет в государстве лучше. Но ничто другое из еды не проверяется барином так строго. Вот и сегодня не обходится без придирки: