Григорий Ряжский - Симулякр

– А ты хоть знаешь, на кого похож-то, чума болотная? – поинтересовался короткий, окинув меня взглядом – от ботиночных шнурков и до кроличьих тесёмок на затылке.

– Ну-у… разное говорят, – уклонился от прямого ответа, опасливо кашлянув, – кто говорит, на Луначарского, но без бородки, а кто – на лампочку Ильича, когда свечусь не по делу.

В этот момент тот, что повыше, произвёл короткий тычок в направлении моей куртки на слабом синтепоне, ровно между второй и третьей пуговицей. Охнув, я согнулся и тут же, теряя по пути равновесие и кислород, ввинтился ушанкой в сугроб, из которого двое неизвестных измывателей только-только извлекли моё тело на тусклый свет московского переулка. Помню, раньше он звался Нижне-Кисловский, теперь же именовался Вторым Верхним Духоподъёмным. Впрочем, номеров домов нововведение не коснулось, и потому большинство граждан из проживающих фактом этим остались довольны, отписав по поручению Представителя благодарность мэру Кошаку.

– Не по делу, значит?

Длинный сунул паспорт в карман, повторно вытянул меня в тьму пустого переулка, секунду-другую дал подышать и отдал короткое распоряжение:

– Завтра сидишь по адресу местожительства, против своего сраного Собора и ждёшь кого-то из наших. Никуда не дёргаешься, пока не приедут и не скажут слов. Это ясно?

Я кивнул, было ясно. И ещё было отвратительно страшно. Прежний градус, утекши в снежный сугроб, медленно отпускал: другой, глубоко внутренний, наоборот, накапливался и делился, множась, словно клетки голоногой инфузории, ещё не ставшей смертельной, но уже сделавшейся нехорошей и опасной.

Метро им. Ленина снова работало не на полный оборот. Быть может, оттого, что в эти дни шла всенародная дискуссия насчёт того, вернуть ли подземке имя Лазаря Кагановича или же оставить как есть, навечно закрепив это дело за мумией Ильича. С одной стороны, считали на имперском верху, это справедливо – не трогать святое. А с другой, если взглянуть на народную память ракурсно, то уже к середине девяностых её успешно подтянули обратно к Усатому, одолев противостояние колеблющихся и неверных, приглушив горластых и заткнув иных, всё ещё одолимых бесом правд и свобод, изолировав гордецов и довольно мягко наказав неугомонных. Лазарь, как-никак, соратник Виссарионыча, а не Ильича, и хотя он патриот не титульной нации, но для разнообразия, для справедливости исторического равновесия вполне сгодится.

В общем, в тот вечер я спешил домой, на Бауманку, где после смерти деда Моисея и мачехи его Анны Аркадьевны продолжал тянуть прописку в скудном одиночестве.

На метро не успевал. Начиная с 95-го, власть распорядилась сократить время работы общественного транспорта. Во-первых – для экономии всеобщего ресурса, во-вторых – чтобы не болтались в позднее время: я и остальной дурной народ. То и другое, решила власть, продуктивно скажется на воспитании личности гражданина, а заодно избавит столицу от вольнодумства в вечерние часы, самые опасные. Когда-то это называлось синдромом Жан Жака. А может, Фурье, или как-то ещё, близко к этому нерусскому определению. Но только нынешние всё это быстро стёрли. Вымарали так, что и концов не найти. И всё затихло, надолго.

Я тогда дослуживал ещё, не застал. А как пришёл с дембеля, уже после того как танки отдолбились по Белому Дому, то всё было кончено. Не сработали их башенные орудия, не дострелили. А кто в Доме прятался, те не только выжили, но и захвачены не были. Вышли на чистый октябрьский воздух свободными. И всё обратно повернулось, благодаря генералу Галкину, в ту пору заму тогдашнего Министра обороны. Он, говорят, те танки таманские, что на Дом целились, развернул в роковую минуту и на Останкино повёл, прямо через город – брать и занимать частоты Правды. Ему потом дали Министерство под полное начало, произведя арест неверного министра вместе со всей бандой, что стояла у власти после ГКЧП. Ну а в виде приятного бонуса пообещали землю в безналоговом Монако или где-то ещё. А на земле той вилла для семьи и дом для прислуги: местной, чистой, аккуратной в обиходе и словах, плюс к тому оплаченной за счёт спасённой генералом казны. Ну он и спас: где на чистой крови, где железом о железо бряцнул, больше взяв на испуг. Послал верную роту за бандой и отдельно за предателем-президентом. Поначалу все ему верили, но вскоре сдали обратно. Хотя лично сам я второй год ещё тянул в своём Новозыбкове, только-только из молодого в черпаки перешёл и пребывал в тамошней больничке после страшного избиения и потери насмерть отбитой почки. Однако вторая по счёту неприятность выяснилась лишь потом, через какое-то время после выписки с диагнозом «Пр.здоров». Помню ещё, дед мой Моисей Наумович, тейглах в бандерольке прислал саморучно изготовленный – шарики такие в меду, национальная кухня нашей пустынной нации. Медички уплетали за обе щеки в то время, как двухзвёздный Галкин из негромкого генерал-лейтенанта становился маршалом и министром всея воинской Руси. А частоты эти… Уже потом, с лёгкой руки власти народ прозвал их «Спасительные частоты Руси». Ну а при Кирилле Первом они стали именоваться ещё проще и короче – «Частоты ВРИ».

Так вот, про алкоголь: он ведь по-любому – до пяти, если в светлое время суток. И только по будням, ясное дело. Ну и где-то до трёх дня – если в тёмное, зимнее, страшное. И тоже исключительно в трудовые дни, но лишь по нечётным, за минусом выходного дня, воскресного. Единственного, разумеется. Помню, как только приняли в Верховном Совете Народной Думы соответствующий Указ, так народ сразу же и спросил, а что, мол, такое «тёмное время»? И какое есть «светлое»? От солнца? От луны? От невидных глазу планет? От цвета пива? От горящих метеоров, от свистящих бандитским посвистом огнехвостых метеоритов? Как, мол, жить, товарищ власть, без такого важного знания, когда же успевать прикупку согревающего?

Не ответили. Промолчала власть, тогда ещё не ставшая ВРИ. И пока без ВП. Без Кирки. Просто вбросили через средства эфирного донесения, что пробуйте, мол, и держитесь: вписывайтесь сердцем, встраивайтесь в ряды, чувствуйте свет, как он есть, тьму же ощущайте, словно нет её вовсе. А кто не успел, не спрятался – я не виновата, ваша верная слуга.

В тот вечер я так и не успел в подземку. И потому шёл пешком – сначала по пустынному центру в направлении площади имени восстановленного в бронзе Феликса. На нём – всё та же простая шинель строгого солдатского сукна, прямая, как и сам он, бдящий воин и герой на все времена. Под шинелью – кирзовые сапоги, сменившие прежние яловые, больше офицерские чем рядовые. Да и фигурой подрос немало – стал выше на восемь двадцать, и потому взглядом своим отныне мог прожигать пространство не только перед собой, охватывая окрестность Детского Мира и Комитета Народной Безопасности, но и ещё дальше, глубже и пронзительней – до самогО гранитного Карла и квадриги на портике Большого Театра. С квадриги, кстати, в связи с неоднократными обращениями оскорблённых граждан, изъяли не только мужской Аполлонов инструмент, но и избыточные конские причиндалы того же сомнительного содержания.