Григорий Ряжский - Симулякр

Затем я двинулся наверх, от бывшего Китай-города, а ныне площади товарища Ногина, к Богдану Хмельницкому, тоже герою, русичу, защитнику славян от иноземцев, включая иэту бандеровскую сволоту, и прочих ненавистников Великой Руси, крещёной великим Володимиром Красно Солнышко ещё хрен знает в какие доисторические кремнекаменные времена. Осколки же, недобитки с Окрайны, не пожелавшие обратного единения, рано или поздно одумаются. А нет, так будет, кому их одумать, и нет в том сомнений. Так сказал Кирилл Первый, наш Верховный Правитель.

Ну и дальше – вниз, к Земляному Валу, по вымершей Чернышевского, бывшей Покровке, – под тусклый фонарный свет, слабой желтизной проливающийся на щербатый, издавленный тольяттинским ободом асфальт. После – Басманная, ставшая улицей Дня Октябрьского Освобождения. Помню, в телевизоре, в новостях, в ходе заседания ВСНД, встал один, от партии, кажется, «Крыша родины» и заявил, что, как ему видится, словцо это больше ассоциируется с басмачеством, каковому голову оторвали ещё в героическую гражданку. А вот день освобождения Родины от либерально-демократических оков до сих пор не пристроен, потому что им не именована никакая столичная улица, площадь или даже любой захудалый проулок. И это преступное упущение следует незамедлительно исправить, для чего дать срочное поручение московскому градоначальству назвать глупую улицу кем надо и как. А также исправить таблички, адреса и прочие географические и политические привязки.

Пошёл мокрый снег. Стало зябко снаружи и особенно изнутри. К тому же неприятно заныло в пищеводе или это скорее выло где-то неподалёку – вероятно, в том месте, куда меня ткнул свинцовым кулаком чёртов Представитель. Надо сказать, большого зла я к нему не испытывал, понимая, что он всего лишь делает свою работу, коли поставлен на это изначально недоброе место. Да и причина, если уж на то пошло, более чем уважительная.

Просто я – похож. И я это знаю. А теперь это знают и они . В первый раз это выяснилось в пионерлагере, нам тогда ещё понадобились тонкие свечки, чтобы устроить в палате «тёмную». Меня загодя предупредил об этом мой летний друг, Кирка, Кирилл Капутин, с которым мы хорошо сошлись в наш первый лагерный год. Сказал, вот увидишь, нас с тобой мутузили не сильно, потому что было темно, и они плохо попадали. А мы с тобой свечечки запАлим, и будет нам видней, куда кого ответно ударять. Вернёмся с набитыми костяшками – зуб даю, так что прихвати, не поленись. Нас ведь и били-то обоих потому, что, хотя вчистую виноват был только Кирилка, я шёл при нём паровозиком, как друг. Ну и за то ещё, что похож лицом. Да и всем остальным мы с ним почти совпадали, коль уж на то пошло, – и как нам после такого да не задружиться, братцы? За то и пострадали в первый раз. Но в этот заезд мы с Киркой всё сделали правильно, по уму, как сами же заранее и прикидывали. Света от тонюсенькой елоховской свечки, заранее прилаженной на расплавленный в чашке воск, как-раз хватало, чтобы точно рассчитать движения: сперва накинуть на прошлогоднего обидчика второе одеяло, прижав его поверху сгибом локтя и придавив в нижней части коленкой к матрасу, и только потом привести в исполнение приговор, дожидавшийся исполнения целый долгий год.

Всё делали тихо, расчётливо, не расходуя себя на лишние движения и стараясь не привлечь внимания очевидцев. Тому способствовала и свечурка, испускавшая настолько малый свет, что силы его хватало лишь для производства суда, но при этом далеко не всякому открывались подробности нашего пацанского сговора. О возможных очевидцах, кому в ту ночь спалось не очень, наутро позаботился Кирка. Переговорил со строгим лицом, но так, чтобы поверили, что станут следующими, если болтанут лишнего. Для верности пнул одного, в ком сомневался, коленкой в пах. Тот согнулся и быстро-быстро закивал, давая понять, что лично он – могила, и без всякого там дополнительно вечного огня. Основного бил, кстати, тоже он, Кирилл. Сам я просто помогал, придерживал извивающегося врага, стараясь заткнуть ему рот куском одеяла, как средства против испускания лишних звуков. Он закончил, затем, прихватив за шиворот, подтянул побитого недруга ближе к себе и отчётливо так произнёс, с расстановкой, ну совершенно по-взрослому:

– Теперь тебе гитлеркапут, парень, понял? А вякнешь, крякнешь, стукнешь куда не надо и кому, так знай – найдём и покараем, больно, жёстко и без малой поблажки. Я тебя бил, но я же тебя и не прощаю пока, потому что ещё не решил, помилую тебя или вообще не извиню.

Не знаю, как и что с тем пацаном, я даже имени его не запомнил, но Кирка в тот день меня ужасно поразил. Вроде бы, свой, близкий, часто весёлый бывал до совместных колик в обоих животах; а как бы и не совсем: чужеватый вдруг какой-то делался, странный, вспыльчивый не по делу. В общем, не брат, хоть мы с ним и похожи до совершенной удивительности.

В городе мы не встречались, ждали другого лета.

Так и не дождались. Но иногда перезванивались. Ехать же друг к другу было далеко: я жил у себя на Бауманской, он же с родительницей обитал где-то на окраине города, в рабочем то ли посёлке, то ли в ближайшей к городу промзоне. Мать там, кажется, у него крановщицей работала, а отца, по-моему, вообще не было никакого и никогда, даже отчима. Я – внук знаменитого на весь научный сопромат профессора Дворкина, он – никто и, по большому счёту, ничей, к тому же неизвестно как пробравшийся в конаковский пионерлагерь Академии наук, расположенный на живописном волжском берегу. Однако считал себя равным во всём и со всеми. Кроме одного – умел пуще прочих разговаривать и пугать. Тут ему равных не было, и он про это своё качество знал, как никто, сам про себя. А ещё он раньше срока взросления понял нечто такое, о чём я мог лишь догадываться, потому что ровно на этом месте заканчивалось наше с ним любое общее, с какой стороны ни возьми и как ни потрогай.

Так и уехали мы в тот год с Волги до срока: я – Гарькой-грузинцОм, он – Киркой-Гитлеркапутиным, получив это почётное звание за особые заслуги в побивании не камнями, но жёстко насаженными на жилистые руки кулаками под тихий свет пламени свечного фитилька.

Потом, в 87-м, кажется, Кирилл двинул куда-то то ли в юристы, то ли в спортсмены. Помню, много ещё рассуждал про разведчиков, так и сяк прикидывал. Говорил, самое оно, дело верное и за родину. Только не возьмут, наверно, мордой не сгожусь: им невидные нужны, чтоб в толпе затереться, если что. А я вон какой приметный, с лицом и повадками зверя. И ржал.

В ту пору так и не узнал я, куда он конкретно прибился, к чему. Кирка вообще с самого начала нашей дружбы имел структуру довольно грубую, не до конца понятную, и думаю, даже самое странное его решение меня бы не удивило. Но и вряд ли отвергло бы – даже если он и на самом деле в какой-нибудь КГБ угодил по недоразумению.