Александр Новиков - Проза. Литературный клуб «Добро»

Наконец, Соня тихо сказала ему, что безмерно скучает и вянет здесь, в их двухкомнатной уютной квартирке с видом на реку, среди его книг по физике, и что хочет вновь попробовать себя в музыке, которую она забросила, когда вышла замуж. И он должен понять ее. «И, – совсем уже тихо прибавила она, – может быть хорошо, что у нас нет детей.»

Константин понял ее. И когда провожал на вокзале под старинными часами, знал, что провожает навсегда. Так оно и случилось. Письма дружелюбные и холодные приходили все реже. Соня писала, что успешно занимается музыкой, и даже сама дает уроки. Потом пришло покаянное письмо, в котором она писала, что так уж сложилась жизнь, что она полюбила другого, и Константин должен понять ее и дать ей развод.

И когда их развели тихо, без упреков и обид, он вместе с обручальным кольцом вернул ей последнее письмо. От него пахло Сониными духами, и странички его были серыми, как крепдешиновая ее косыночка, в которой она уезжала из Воронежа.

Дарина старалась не бередить душевную рану брата, писала два раза в месяц будничные письма, рассказывала о работе мужа: «ужас, пахнет от него псиной и кошками, руки изъедены карболкой, и вообще похож на своих пациентов!»; о дочерях – Таечке и Тамарочке – они уродились болезненными – в мать и учились неважно; о своих собственных победах на хозяйственном фронте: «варенья сегодня наварила вишневого и крыжовенного по шесть банок, терн и сливу замариновала, да с гвоздичкой, да с перчиком, душа радуется, на банки глядя, приезжай, Костик, побалуем тебя вкусненьким».

Костик усмехался тепло, вглядываясь в кривые строчки. Прежнюю неласковость и капризность сестры как рукой сняло. Простая заботливая женщина с отяжелевшими от бесконечных трудов руками. О Блоке и Лорке с ней, конечно, не поговоришь, но Дарина обладала двумя бесценными качествами – деликатностью, редко встречающейся в людях, и правом последней ниточки, связывавшей его с родным городом и квартироой, где сестра ревностно хранила дух родительского дома.

Поэтому он был удручен, получив последнее письмо Дарины, в котором она просила его позволения продать библиотеку отца. «Костик, прости нас, – сбивчиво писала сестра, – но денег катастрофически не хватает, Таечке нужна операция на глазах, если не сделать, может быть глаукома, Степан все кашляет, я сама мучаюсь с диабетом, тех денег, что ты нам помогаешь, спасибо тебе огромное, но они не решают проблемы, дом давно требует ремонта, не сердись на нас, но у тебя своя жизнь, свои интересы, а книги старинные, может, кому-то будут нужны. Ты, конечно, приезжай, посмотри, может что-то захочешь оставить себе, прошу тебя, не обижайся, но, правда, очень тяжело.»

Дальше следовало полторы страницы такого же неровного извиняющегося текста. Константин закрыл глаза, представил себе отцовские книги, тяжелые, в темных с золотом переплетах. «Освобожденный Иерусалим» Тассо 1871 года издания, Сервантес с иллюстрациями Доре, Овидий, Катулл, Пушкин, Салтыков-Щедрин, Симонов с дарственной надписью автора отцу, труды Эйхенбаума, Цявловского. Отец был филологом и любил свою профессию трепетно и глубоко.

«Милые друзья», – называл книги отец и любовно оглаживал корешки. Константин вспомнил, как осторожно, едва касаясь, мать стирала с них пыль, как аккуратно, стараясь не нарушить порядка, переставляла вещи на огромном письменном столе отца, затянутым темно-зеленым сукном, проверяла, остро ли очинены карандаши в черной фарфоровой вазочке, и всегда ставила на стол маленький букетик цветов. Весной это были фиалки или веточка мимозы, летом – ромашки, осенью – кленовые листья, а зимой – мелкие хризантемы-дубки. Все цветы были тонкого ненавязчивого аромата, у отца была аллергия, и груды сирени, роз, и снежно-искристых нарциссов выставлялись только на открытой террасе. Отец любил пить там чай, солнце светило ему в спину и майка понемногу темнела от пота. Отец допивал чай, глубоко вдыхал душистый воздух и сразу же возвращался в дом. Ароматные эфиры в большом количестве были ему противопоказаны.

И вот теперь «милые друзья» должны уйти в чужие руки. А что делать? Наука, увы, давно перестала кого-то кормить. Константин вспомнил своих племянниц – тихих, бледных девочек, и подумал, что родители не пожалели бы и жизни, чтобы их внучки были бы здоровы и румяны.

Константин отправил сестре телеграмму: «В конце недели выезжаю. Жди». У него было несколько отгулов на работе, вот и пришло время ими воспользоваться.

Сестра встретила его на вокзале похудевшая и заплаканная.

– Костик, – ткнулась она ему в щеку посеревшими губами, – ты прости, Костик, ты же знаешь, я бы никогда не побеспокоила тебя, но просто уж и не знаю, что и делать. Степан все время на работе, читает только об овцах, собаках, курицах и прочей живности, мне жалко на него смотреть, он похудел, девочки из болезней не вылезают, у меня и голова кругом идет, сама еле держусь, ты прости, Костик, ты у меня один остался…

Константин не знал, как прервать эту искреннюю и слезливую речь. А что ей скажешь, бывшей капризной Даринке, женщине с красными, разбитыми домашней работой руками и теплым совестливым сердцем? Что ей сказать, чем помочь, кроме того, чтобы пожелать спокойной старости?

– Ну, хватит, слава Богу, все живы, все будет хорошо, – он приобнял сестру. – Я тебе привез кое-что, возьми. – Константин передал сестре конверт. – Тут немного денег, прости, но лишними не будут.

Дарина отвернулась и подбородок у нее задрожал.

– Всё, всё, – улыбнулся он. – И так дождь, а ты еще сырость разводишь.

Дарина хлюпнула носом, улыбнулась слабо.

– Я суп сварила фасолевый, Костик, как ты любишь, а Тамара пирог с вишней консервированной испекла.

В доме сестры, доме родителей все было по-прежнему. Так же стояло мамино кресло с накинутым на ручку пледом, и зеленые перья хлорофитума свешивались из керамического кашпо.

Племянницы выросли, вытянулись, но были такими же бледными, с темными, словно смазанными маслом волосами и глазами-пуговицами. Они приветливо расцеловали дядю, примерили его подарок – коралловые бусы, немного посидели за столом и потом ушли в свою комнатку – бывшую, его, Константина, на балконе.

Вечером пришел Степан. Он совсем поседел, и даже ресницы казались не белыми, а серебристыми. Теперь его скорее можно было назвать бабочкой-среброкрылкой, а не белокрылкой. Руки его все были в царапинах и шрамах.

– Профессиональные шрамы! – не без гордости заметил он. – Сколько раз меня братья наши меньшие кусали-царапали!

– Нашел чем гордиться! – добродушно ответила Дарина, водружая на стол кастрюлю с супом.

Размякший после вкусной еды и домашнего вина, Константин с нежностью смотрел на потемневшие стены кухни, с отклеившимся куском обоев, на бежевые кухонные шкафчики, еще материны.