Валерий Байдин - Сва

– Невозможно, нет, – стонал в подушку, выворачиваясь в сладостных судорогах.

Наутро он не мог смотреть ей в глаза, отстранял её губы и руки. На лестничной клетке она расплакалась и умоляюще ткнулась лицом ему в грудь:

– Почему ты стал такой? Что случилось?

– Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя, до метро.

– Я тебе больше не нравлюсь, да? – всхлипывала она.

– Нравишься. Не в этом дело.

– А в чём? В чём?!

Всю дорогу Сва страдал от тоскливого онемения и ничего не мог с собой поделать. Она пыталась его обнять, что-то говорила. Он лишь нетерпеливо вздыхал и, чтобы её не обжечь, отводил в сторону руку с сигаретой, в вестибюле метро промолвил, глядя в пространство:

– Как ты думаешь, почему за всё наше знакомство мы ни разу не сказали друг другу «люблю»?

– Я ждала от тебя! Ждала! Я боялась первой сказать.

– Но ничего другого ты не боялась. Как можно любить, начиная снизу?

Она подавилась плачем, прижалась щекой к его плечу.

– Прости! Я дурочка, я хотела… хотела стать к тебе как можно ближе.

– Понятно… Что ж, может, ещё встретимся, – сказал он ничего не значащую фразу, чувствуя, что лжёт ей и себе. – Счастливо!

Отвернувшись, он исчез в людском потоке и сквозь шум услышал крик:

– Я люблю тебя, слышишь!

Вздрогнул, но не обернулся.

– Невозможна такая любовь, – шептал и брёл домой. – Когда нет никакого «потом», никакого будущего. Дурочка, конечно. Или просто любопытная, наслушалась подруг. Но как с такой жить? Вместо любви одинокая постель вдвоём.

Целый день, вечер, ночь и ещё несколько дней, вечеров и ночей Сва вспоминал её прощальный крик и не мог отделаться от угрюмой тоски.

– Только бы продержаться, только бы Лави вышла из больницы и забыла свой мрак! Это с нею я не договорил, с нею не долюбил.

Он был абсолютно трезв, но уже на следующий день не мог вспомнить, как оказался в её постели. Всё произошло так, словно они давно были знакомы. Она то задыхалась, то всхлипывала и, целуя всё сильнее, гладила его плечи.

После этого они несколько раз встречались у него дома, её ласки становились всё настойчивее…

Наутро он не мог смотреть ей в глаза.

– Почему ты стал такой? Что случилось?

– Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя, до метро.

– Я тебе больше не нравлюсь? – всхлипывала она.

– Нравишься. Не в этом дело.

– А в чём?

Всю дорогу Сва молчал, но ничего не мог с собой поделать. Она пыталась его обнять, что-то говорила, а он лишь нетерпеливо вздыхал.

– Что ж, может, ещё встретимся, – сказал ничего не значащую фразу.

Отвернувшись, исчез в людском потоке и тут услышал её крик.

Вздрогнул, но не обернулся.

– Невозможна такая любовь, – шептал он и брёл домой. – Дурочка, конечно. Но как с такой жить?

Всё произошло так, словно они давно были знакомы.

Наутро он не мог смотреть ей в глаза.

– Почему ты стал такой?

– Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя.

– Я тебе больше не нравлюсь?

– Нравишься. Не в этом дело.

– А в чём?

Сва молчал, но ничего не мог с собой поделать.

– Может, ещё встретимся, – сказал он.

Отвернувшись, исчез в людском потоке и тут услышал её крик.

Вздрогнул, но не обернулся.

Всё произошло так, словно они давно были знакомы.

Наутро он не мог смотреть ей в глаза.

– Почему ты стал такой?

– Давай лучше расстанемся.

Отвернувшись, он исчез в людском потоке.

Всё произошло так, словно они давно были знакомы.

Наутро он исчез.

Всё произошло так…

Всё.

Сва замечал, как его чувства пропадают одно за другим. Первыми пропали восторг и страсть.

– Неужели во мне всё сгорело?.. Если так, чего я ищу?

Словно чудо, вспоминал он свои юношеские поцелуи и писал в тетрадке, пытаясь одолеть скорбь:

Как быстро исчезла эта очарованность – трепет, желание, которое выше всего, что за ним следует. Красота каждого взгляда, слова, движения, дурманящая нагота, тихое блаженство рядом с той, любимой. Поэзия во всём, неожиданные рифмы души с другой душой, тела с телом, поющие голоса чувств, вдохновение выше смысла…

Женская красота никогда не сможет себя познать. Только мужской любви открывается истинная женственность – блаженственность, движенственность, боженственность – в лице, взгляде, голосе, руках, походке. Для чего нам эта приманка жизни? Чтобы на время забыть о её бессмыслице?

Ночами и наяву, он без конца переживал задыхающееся начало своей первой любви. Всё оборвалось нелепым, неправдоподобным, как долгая галлюцинация, расставанием.

– Идиот! Я всё выбросил! – в бешенстве кричал он и пытался отыскать телефон, по которому столько раз звонил – с робостью, нежностью, ненавистью, отчаянием… – А вдруг она не замужем? Вдруг ещё любит? Позвоню, скажу, что без неё жизнь так и не заладилась. А там будь, что будет. Лишь бы покончить с этим кошмаром, не начать пить и не сторчаться.

Над ночным городом шёл бумажный снег. Падали из прошлого разорванные в мелкие клочья страницы его стихов. Одна, две, несколько букв. Ничего нельзя было из них понять, никакого смысла в них не осталось: блю… те… я… лю… смер… гда… бовь… ощай… нец… нет… нет… нет… нет… … .. .. .. . . .

Два дня Сва болел гриппом и всё искал в записных книжках, пытался вспомнить вырванный, выброшенный, силою стёртый из памяти телефонный номер. Наконец, обозлившись на себя, с силой вцепился в волосы и крикнул:

– Раз так, провались всё пропадом! Всё-о-о!

Вздрогнул, услышав свой хриплый от долгого молчания голос, очнулся и бледной полутенью поплёлся на филфак.

Надо было писать реферат. Сва не вылезал из библиотек. Но каждый день, несчётное число раз вспоминал Лави, стальной глазок в дурдомовской двери, её слёзы на ночном проспекте, их объятья и те мучительные стихи с которых всё началось.

– Почему она мне их читала? Именно тогда? Зачем затеяла этот разговор, похожий на приговор – самой себе, ему и всему на свете.

От бессилия что-либо изменить Сва подолгу закрывался в своей комнате, наедине с больным бесцветным небом. Никто ему не звонил, и он никому не хотел звонить. Даже Ноту, хотя каждый день, теряя надежду, всё ждал от него звонка:

– Если он и правда друг, объявился бы. Знает ведь, что без Лави мне тяжко, что загибаюсь один. Мне пары слов по телефону хватило бы… Значит и ему неохота со мной возиться, он только на музыке, да на церкви заворачивается. Ладно, пусть.

Лишь мама дважды пыталась выяснить, что с ним происходит, но вздыхала и отступала, страшась его угрожающего голоса: «Всё нормально. Денег не надо. Живу, учусь. Не болею. Всё идёт, как полагается. Всё, как надо…»

В глазах несколько дней стояли слёзы, приходилось скрываться от соседей, лежать, шататься по комнате, подолгу смотреть в открытое окно. От зимнего воздуха медленно леденело лицо и становилось легче. Два десятка любимейших книг оказались таким же собранием бессмыслицы, как и все остальные. Никому мудрость не помогла найти любовь. Даже гении всегда были несчастны. Талант бессилен перед жизнью. Красота не спасёт мир. Лави поняла это раньше других.