Валерий Байдин - Сва

В отчаянии Сва написал поперёк записной книжки и тут же отбросил её в комнатный угол:

Где она, самая простая, человеческая, не божественная, не ангельская, а грешная, несчастная, горькая, как лекарство, любовь? Лекарство от смерти.

Наутро онемелыми пальцами он набрал знакомый номер. Закрыв глаза, слушал гудки, не зная, что скажет через миг. В голове и груди холодела пустота.

– Алло…

– Сва, это ты?

– Да… Привет, Нот.

– Почему голос такой грустный?

– Ты находишь? Значит, так и есть.

– Брось, старик! – Нот помолчал. – Я понимаю, от такой жизни… Кому будет весело? Прости, что я сам не позвонил. Но я так рад тебя слышать, не поверишь.

– Нот, старина, – он проглотил несколько вдохов, чтобы овладеть голосом. – Спасибо, не забыл…

– Ты что, Сва? – голос Нота прервался. – Знай – ты не один. Что бы ни случилось, слышишь?

– …

– Хочешь, сегодня увидимся? Приезжай ко мне! Или в городе встретимся? Не откладывая, а?

– Правда? – голос предательски плыл, вопреки всем усилиям.

– Знаешь, давай… через час смитингуемся. У Грибоедова, а?

Он не верил ни ушам, ни телефону. Сном показалась поездка в метро. Возникали, двигались мимо и пропадали редкие дневные пассажиры, беззвучно мелькали станции.

– Не забыл, позвал. Меня, никтожество…

Надо было во что бы то ни стало успокоиться. Постараться стать прежним, отринуть всю грязь. Как будто не было этих гадких недель, всей этой мерзости. Пусть было, но не с ним, а с тем, кого он сейчас упорно, отчаянно в себе душил. И сегодня додушит до конца. Нот поможет, сам того не подозревая.

Они внезапно обнялись при встрече, чего никогда раньше не делали. Но радостная улыбка Сва сразу застыла. Нот был печален, хотя и пытался это скрыть, он первым начал разговор, опустив беспомощные глаза:

– Сва, прости ещё раз, что я совсем пропал… У меня отец умер. За бугром, во время гастролей. Инфаркт. Скоро сорок дней… Ты не представляешь, как тяжело было. И сама смерть, и гроб в самолёте, и похороны. А теперь мама сдала, болеет. Несколько раз в церковь с нею ходил, отпевание было, потом панихиды. Потихоньку отходит, и я с нею.

Ссутулившись, он шагал рядом. Одного взгляда хватило, чтобы понять – Нот сам нуждается в нём, сам страдает, хотя без всякой вины. Сва положил руку ему на плечо, остановил, посмотрел в глаза и вдруг сказал, слегка краснея:

– Я начал Евангелие читать. Жалею, правда, что с первой страницы. Лучше бы с того места, где говорится, что Бог – это любовь. Тогда всё остальное стало бы понятнее и нужнее. Ладно… Держись, старик! Ты мне очень-очень дорог. Без тебя я бы…

– Оставь! О чём говоришь? – он отмахнулся, помедлил, блеснул глазами. – За тобой, за мной, над всеми нами – огромные, неведомые силы. Добро сталкивается со злом, жизнь со смертью. И так ужасающе несётся время. Мой отец, хотя и крещён был, так и не успел выбрать между светом и тьмой. Жаль его, очень.

– А Лави что выбрала, ты знаешь? – помрачнел Сва.

– Для нас это тайна, – помолчали, идя рядом. – Она страдает запредельно. Очень больна, это ясно. Но чтобы сделать выбор, не здоровье нужно, а воля, хотя бы одна искренняя молитва.

Нот замолчал, задумался. Сва тоже затих, опустил голову и тут услышал:

– Спасибо, всё-таки, что приехал. Так рад тебя видеть! Я тоже с парадняком почти завязал. Один, по сути, остался, да ещё мама. И ты вот. Кстати, неважно, как ты Евангелие читаешь, хоть с конца, хоть с середины начинай. Главное, читать умом и сердцем, а между слов помещать свою жизнь, себя искать.

– Невероятно всё-таки, – Сва ворочался в постели, смотрел в тёмное окно и не мог заснуть. – Нот во мне нуждается… Слабость, сила – всё относительно. Человек непостижим. И Бог непостижим. Может быть, только в душе, может быть Бог… Бог может быть или не быть. Быть, как у Нота. Не быть, как у Лави. Хотя кто до конца её душу ведает? У меня в душе есть Бог или нет? Не знаю. Хочу, чтобы был. А Бог этого хочет? Он же свободнее меня, свободнее всех. Где Бог есть всегда? На небесах, подальше от людей и их мучений? Или везде, включая земной ад и мою поганую душу? Или везде или нигде – вот в чём вопрос.

На следующий день они с Нотом встретились вновь, на прежнем месте, но с другими, чуть посветлевшими лицами. Долго, неторопливо шли по мартовской Москве. Кольцо бульваров было лучшим местом для самых заумных разговоров. В них забывалось всё, что обожгло и опустошило душу в последние недели, и даже мысли о Лави отступали. Рядом молчаливо шагал единственный друг, но и ему невозможно было рассказать о происшедшем. Краска стыда мгновенно вспыхивала на щеках, и сердце принималось испуганно биться в груди: «Мочалки, липучки безмозглые. Смесь серости и мутной голубизны в глазах. Как в этом вечно зимнем небе», – гнал он прочь мерзкие воспоминания, втягивал влажный, холодный воздух, медленно выдыхал и с облегчением смотрел вокруг. Заново вглядывался в простые, полные смысла вещи.

Слабое солнце сквозь туман светило на схваченную холодом, блёклую траву, чёрные тоскующие деревья и пустые аллеи. Воробьи комьями прошлогодних листьев стыли на ветках. Перед глазами чередовались размытые контуры домов, бульвар разворачивался через город огромной дзенской гравюрой. Это был рисунок срединного, истинного мира, а по сторонам проступала другая, ненужная реальность – фасады зданий, переулки между ними, пятна автомобилей, тени людей. Взгляд вслед за мыслью пересекал незримую грань миров, бытия и небытия. С каждым вздохом и выдохом рождались и умирали бесчисленные жизни, безвестные вселенные, а голос вспугнутой птицы звучал тысячелетие. Это был крик о непостижимости жизни – самый быстрый полёт и неподвижность равны и безразличны, если Путь проходит через тебя…

– Нот, ты говоришь, идея Дао есть во всех культурах, где шёл поиск истины? – возобновился разговор.

– Иначе быть не может. Только необязательно называть её по-китайски. Можно сказать «Дхарма», «Логос», «Путь». Это не просто слова, это великие символы. Почитай Гераклита, Платона, Евангелие от Иоанна. Они дополняют и объясняют древних китайцев.

– Ты о божественном Логосе?

– Да, к этому всё шло. В Евангелии… – он укоризненно глянул на Сва, помолчал, – есть одно откровение. Слова «Я есть Путь, Истина и Жизнь» дают высшее, духовное понимание иероглифа «дао». Но ты, как я понимаю, о даосизме понаслышке знаешь, самих текстов и в глаза не видел?

Сва кивнул и выразительно вздохнул.

– Для начала нужно бы прочесть Чжуанцзы, Лаоцзы, но сейчас всё по рукам ходит. Хотя… могу дать тебе перепечатку «Даодэцзина», есть даже лишний экземпляр. Это дохристианская классика – не меньше, чем античная философия. И что интересно, чем больше углубляешься в православие, тем понятнее становятся, именно в сравнении, парадоксы даосизма и мысли святых отцов. – Нот остановился и слегка улыбнулся, подняв палец: – Сильный звук неслышим, великий образ необозрим, великий квадрат не имеет углов… Есть, над чем задуматься. И смотри, как человеческая мысль идёт дальше: в христианстве бесконечное существует не само по себе, а соединяется с божественной сутью. Для Василия Великого, Бог подобен солнечному кругу без начала и конца, троичен словно солнце, его свет и тепло. А кто-то из западных мистиков, кажется, Николай Кузанский, написал: Бог – это круг, центр которого везде, а окружность нигде.