Марк Шатуновский - Сверхмотивация

(я знаю, что душа – гофрированный шланг,
в нем совершает кровь смертельную работу,
что наша внутренность – несложный акваланг,
но в мальчике душа растет, дыша азотом.)

в нем вырастет трава, в нее уронит он
упавшие из рук случайные предметы,
чтоб я в ней находил то звезды, то кометы
и собирал в пустой продавленный бидон.

нет у москвы ни профиля, ни фаса,
москва – геометрическая вата,
она сгибает волны резонанса
по схеме абажурного каркаса.

больничный снег застиранней халата
с прожженной сигаретами дырой,
в которую с прыщавой добротой
заглядывает дом, который тоже вата.

в нем женщина без головы и рук,
питаясь баклажанною икрой,
крошит себя и пол не заметает,
и, полая внутри, заставлена вокруг,
но головы и рук ей не хватает.

я жду троллейбус, прислонившись к взгляду.

взгляд заштрихован, вырван из тетради,
заучен на морозе наизусть,
к нему подколоты: бульвар в витой ограде,
квитанция на разовую грусть,
и биография, и справка об окладе…

в три четверти я виден в этом взгляде,
который следует хранить в аптечной вате,
иначе в темноте способен он
вскрыть вены остывающей кровати
или швырнуть подушку за балкон
за то, что вся она в губной помаде.

взорвется взгляд – и станет колоннадой,
но если перед сном ты выпьешь «седуксен»,
то за ночь выйдешь за пределы взгляда
в свой дом, болеющий склерозом стен.
здесь, в этом доме, жизнь уходит в никуда,
ее сосет ноздря пустого крана,
а там, где из него сквозь воздух шла вода —
зияет штыковая рана.

ты снова гладишь время утюгом…

за раму сыплется с деревьев позолота,
обои шелушатся на стене,
застыл сквозняк в сквозных листах блокнота
и тянет сыростью сквозь форточку в окне.

я между двух тире живу в своей квартире,
я прописался сам не знаю в чьей вине.
деревья дешевеют. в целом мире
идут дожди, стабильные в цене.

потухшая листва, тяжелая как скатерть,
на старческих ветвях под небом проливным
у каменной реки, в которой мокнет катер,
развешена кругом по берегам литым.

и вот течет река в разломленном пространстве,
цепляя за края, дающие искру.
на крытой палубе сидим в воскресном трансе
и держим на весу хлеб, а на нем – икру.

но все равно сойти придется снова в город,
ненастный словно звон порвавшейся струны,
ты отойдешь на шаг и приподымешь ворот,
и будешь за собой следить со стороны.

в два приема москву зачехлила зима,
охватила москву кабинетная скука;
слышно как тишина не проронит ни звука —
это длится времен круговая порука,
засыпается снег по стране в закрома.

весна находится в стадии прачечной —
грязные груды зимнего белья
подтаивают, подмачивают в упаковке пачечной
нераспечатанные кварталы жилья.
это эстамп на глухой стене,
обрамленный в облупленную кривую форточку,
это мой глаз, поблескивающий внутри, во мне —
на сферической поверхности отражаешься ты,
задрапированная в прозрачную кофточку,
я располагаю жилплощадью от темени до кадыка,
остальным я сыт по горло, изоморфное строению
канализационного люка.
гигантским тоннелем прорыта моя рука
в толще кавказских хребтов, указательным пальцем
нажимающая на кнопку юга.
в моем автопортрете вы подниметесь на нужный вам этаж
в лифте, подключенном к гидравлическому сердцу.
в полушарии снов, где все время идет демонтаж,
незаметно откройте дерматином обитую дверцу.
по гостиничным коридорам уходя, завернитесь в тишину,
здесь нет указателей, и вы не вернетесь обратно.
вы увидите меня, подойдя к окну,
на улице уменьшенным тысячекратно.

к пальцам привязаны ниточки ваших податливых снов,
приводящие в движение пружиночки и шестеренки,
молоточки, отодвигающие запирающий память засов
и изнутри колотящие в барабанные перепонки.
вы все когда-нибудь жили в болеющем старостью доме,
боясь заразиться склерозом по ночам опухающих стен —
генетической памятью вкомпонованы в тусклом объеме
и, в нем проживая, противопоставлены
в нем проживающим всем.
каждый из вас жил в этом доме
учительницей двадцати семи лет по имени «нина»,
вечерами демонстрируя зеркалу разветвленное тело свое —
анатомически родственное пианино,
облегаемому тем, что называют «белье».
тайны нашего тела! за ними мы полезем на антресоли
и, извалявшись в пыли, достанем заброшенный образ себя
восемнадцати лет —
развернем, расправим понесший потери от моли
в наслоениях времени отложившийся след.
попробуем в него улечься – жмет в бедрах, линия живота
необратимо провисла,
грудь проваливается, недостаточен ляжкам раструб,
по европе лица протекают одер и висла
в двух морщинах: одна – у глаз, другая – у губ.
замажем географию «пондсом» (cream cocoa butter) ,
а за спиною грохочет постели пустой океан,
над подушкой ночник развернул перевернутый кратер,
перегорожена комната раскрытым романом саган.

шум воды спускаемого бачка,
вырезанный ножницами по пунктирной линии отреза,
подвешен при помощи рыболовного крючка
к поскрипыванию, отодранному от инвалидного протеза —
и вместе парят благодаря тому,
что воздух приводится в движение плавное:
это выходит в подвижную тьму,
в туалет направляясь, елена николаевна.
с кряхтением в землю садится дом,
сквозняк по форточкам бьет, не целясь…

роется в слухе бестелым кротом
тихий голос, замкнутый в эллипс,
в раковине ушной за витком виток
восходит к сознанию по спирали
и, вступая в его поток,
в глаза заглядывает: вы меня не потеряли?
прикидывается ребенком и свечкой, просит не прогонять —
материнство по вашему телу растекается воском —
он тянется, тянется вас обнять
и вырастает в мальчика в костюмчике матросском.
теперь он перевернут, а вы для него водоем,
в котором он пускает игрушечную лодку.
лодка отплывает – это фотоальбом, а не лодка —
на каждой фотографии мы его узнаем
по тщательно прожеванному подбородку.
перед ним пласты многоэтажных озер,
в них он видит себя нашим внутренним зрением:
в фас – гимназист, в профиль – на стрельбах призер,
в три четверти – в штатском, здесь засвечено
и падает дыра в темноту с ускорением.