Марк Шатуновский - Сверхмотивация

здесь чьи-то голоса еще звучат отдельно,
на тонких проводах прикручены к забору,
и каждая деталь отчетлива предельно,
попав в наклонный взгляд, утративший опору.

но весь пейзаж сложив в брезентовый мешок,
ты смотришь со спины на собственные уши:
на нежные хрящи, на вздыбленный пушок,
а на просвет они – рельеф девонской суши.

ты узнаешь себя при взгляде со спины,
ты узнаешь в своем лице чужие лица,
несешь из булочной батон чужой вины
и прежде, чем забыть, ты должен отразиться

в разбитом зеркале, в заплаканных глазах,
в какой-то детской заводной модели,
на разный лад в бесполых голосах,
запутаться пушинкой в волосах
и все глядеть в себя, и целить мимо цели.

и открывать себя, как перочинный нож,
жизнь складывать, как веер или ширму,
и зажигать свечу, входя в погасший дождь —
перегорели пробки, валяется крепеж
и ночь всосалась в спущенную шину.

что забывал язык, то вспоминала речь,
и пустоту сместив, до слуха доносила,
как коротковолновая пульсировала ночь,
и в ней взбухала мышечная сила.

и мышцу темноты с пунктирами огней,
которую к земле пришили электрички,
слух вдруг нащупывал и зависал над ней,
качаясь на волне эфирной переклички.

и не было границ, отодвигавших сон,
на метаязыке калякали светила,
и плыл по гребням волн космический ясон,
руки не отнимая от кормила.

в спинном мозгу засушенной травы
рефлексы замерли, как кадры киноленты,
и в каждой клетке скошенной травы
погасли фотоэлементы.

и не шумит трава машинным языком,
переходя с фортрана на алгол —
он так стелился здесь над озерцом,
что слышался один сплошной глагол.

потрескивало небо, как экран дисплея,
помехи рвали звезды с телестрок,
латинской буковкой зажглась кассиопея —
машинной памятью мерцающий мирок.

как датчики, подсвечивались избы,
и моцарт подбирал на эвм 2 2 ЭВМ – электронно-вычислительная машина.
мелодии, объемные как линзы
для стереоскопических систем.

и вот метемпсихоз заснят на фотопленку,
и моцарт, отраженный в темноте
зрачками деревенского котенка,
пучком частиц летит в кромешной пустоте.

кусты кровеносных сосудов
роняют последние листья,
в них ветер, влетая, теряет рассудок,
с них птицы, взлетая, вмерзают в созвездья.

в их гуще пульсирует сердце
с отростками губчатых трубок,
в них мечутся крови мохнатые тельца
и стенокардии обрубок.

а корни путей пищевода
уходят в белковую почву,
и звезды читают свободно
клинописную генную почту.

с земли подымается вздохом
сознания мыслящий пух,
и каждый, окликнутый Богом,
растит в одиночестве слух.

его подвигает строенье
того, что всем кажется духом,
на поиски внешнего зренья,
ведомого внутренним слухом.

асфальт испытывает боль,
и выпадает алкоголь
на алкогольные пейзажи,
где выключенный шум шагов
замерз до таянья снегов
и каждый след, как рана, зажил.

но совершенной формы боль
уже не причиняет боль,
а пересаженная боль,
прижившись, причиняет счастье.

летает в доме антресоль,
на ней бездельничает моль,
а мать берет аэрозоль
и душу моли рвет на части.

но вундеркинд – сердитый мальчик
на крашеном велосипеде —
воспитан в собственном соку;
трансляции футбольных матчей
приходит посмотреть к соседям,
болеет за «нефтчи» баку.

он учит «слово о полку…»,
включен настольный вентилятор,
паук бежит по потолку,
и день гудит, как трансформатор…

когда он яблоко догрыз,
ты помнишь, семечко упало?
не из него ли разрослись
антропоморфные начала?

и не выходит жизнь из строя,
хотя, казалось бы, заело
ее устройство заводное.
ее устройство заводное
уже морально устарело.

ее железные узлы…

вживаясь в равнобедренный кувшин,
я вычитаю из него привычность:
примерив обтекаемость машин,
он сам перед собой разыгрывает личность.

а драпировке, обласкавшей стол,
линялой до расцветок географии,
был свойственен когда-то женский пол
с чертами буржуазной биографии.

во фруктах восковых их образ обнажен
до стереометрической фигуры,
и натюрморт сплошным пространством окружен
в трех измерениях, написанных с натуры.

но я, свой глазомер поставив на штатив,
ищу свободную от измерений точку,
изображаемым предметам возвратив
постигшую их свойства оболочку.

пространство распахнув, как форточку во двор,
перепроверив зрение на верность,
я завожу кувшин, как гоночный мотор,
я отрываю от него поверхность.

я в натюрморт ввожу прохладный куб двора,
где разговор двоих в их схемах – перемычка,
где в толще тишины пропорота дыра
и, чиркнув, вечность освещает спичка.

зеркальные шары снабженных зреньем глаз —
их поворотники вращают на осях,
зрачки их крепятся на лучевидных спицах,
они свободно плавают в глазницах.

от них ведут двух кабелей жгуты,
чьи окончания зажаты в клеммах мозга.
мне объяснить осталось, как же ты
свой зрительный процесс преобразуешь в слезы.

ты поливаешь два растущих в кадке глаза
горючею водой родных морей и рек,
и от желанья жить в крови вскипает плазма
и зрение дает еще один побег.

на острие его, где набухает в почке
в природе содержащаяся власть,
дрожащая слеза застряла в мертвой точке
и порывается сорваться и упасть.

ты собираешь в сахарницу слезы,
ты накрываешь стол в расчете на двоих,
ты смотришь на часы, век не меняя позы,
и ложечкой помешиваешь их.

и вот идут часы, глаза впадают в реку,
в природе завершив земной круговорот,
смыкаясь, веко прикипает к веку,
и, обезвоживаясь, трескается рот.

в шкафу на вешалках без света вянут платья,
размякли на окне цветочные горшки,
зеркальные глаза в шкафу хранятся в вате,
под ними пролегли отечные мешки.

а у окна сидит разбитая скульптура
с рукой, подвешенной отдельно на шнуре,
торчит из каменных деревьев арматура
и зрение растет на пыльном пустыре.