Владимир Никитин - Прошкина деревня

Письмо сына не выходило из головы. То, что Павел решил приспосабливаться к новой жизни, было и понятно, и закономерно. Как говорится, хочешь жить, умей вертеться. Многие теперь пытаются приноровиться к иным, чуждым его пониманию, правилам, диктуемым новыми властями страны. Но вот то, что сын призывал отца смириться, это его покоробило и оскорбило. Знает ведь, что его родитель никогда ни перед кем голову не гнул.

– С кем и с чем, Павлуша, мне смириться? – мысленно спорил он с сыном. – С теми, кто ухватился за власть ради собственной выгоды? Постой-постой, – вдруг укорил он сам себя. – А что раньше таких ретивых чиновников не было? Тех, кого он, несмотря на цензуру, умудрялся обличать? Много их было и тогда. И они жестоко мстили всем, кто пытался с ними сражаться. Но ведь были и такие редактора, которые печатали его басни, фельетоны, едкие заметки. Как-то он написал статью о первом лице города, который был нечист на руку. Статью, конечно же, не пропустили, а самого Смирнова жестоко избили некие «хулиганы», которые прошипели ему в разбитое лицо:

– Убирайся из города. Не то…

– Ну, вот, – вместо утешения сказала тогда ему супруга. – Хочешь, чтобы и сына нашего?.. – и расплакалась.

Они перебрались в другой город, и он устроился в городскую газету в отдел писем. Поначалу вёл себя тихо: копался в архивах их древнего сибирского городка. Писал о декабристах, о разном всяком. Но надолго его не хватило…

И вот сегодня у власти те же чиновники, бывшие коммунисты. Теперь они в других партиях. И всё повторилось. А таких, как он, расстреляли в Белом Доме.

Когда Смирнов всё же приехал в Москву и посетил своих бывших собратьев по перу, они встретили его недружелюбно. Иван Иванович решил, что его бывшие коллеги не могут простить ему того, что он не захотел работать в их оппозиционной газете.

– Зря ты, Иван, – сказал ему тогда новоиспечённый редактор. – Бежишь от трудностей? Боишься?

– И это ты говоришь мне? – озадаченно глядя на старого приятеля, спросил Смирнов.

– Ну, то, что тебя при советской власти притесняли, знаем, – глубокомысленно изрёк он. – А мы построим новое общество. В нём будут править демократы.

– А что тебе, Веня, лично плохого сделала советская власть? – с иронией глянув на бывшего приятеля, хмыкнул Иван Иванович. – Тебя, как меня, выгоняли с работы? В чём-то уличали? Ты, помнится, такие восторженные статьи писал. Хвалил.

– Причём всё это?

– А не причём. Советская власть не причём. А вот чиновники – да. Они меня и истязали. И эта власть будет не лучше. Что касается новой страны, демократии, знаешь, поживем-увидим.

И вот теперь, глядя на сумрачные лица бывших друзей по перу, Иван Иванович догадался, что именно их злит: он уехал тогда, а они вынуждены были приспосабливаться.

И эту его мысль подтвердил Лёнька Молокоедов, с которым они когда-то работали на Урале.

– Понимаешь, – горячился он, – стреляли по Белому дому! По парламенту. Весь мир это осудил.

– И вы, надеюсь, об этом написали в газете? – перебивая его взволнованную речь, спросил Смирнов.

– А кто ж нам позволил бы? – усмехнулся Молокоедов.

– Что, так уж и запретили?

– Да никто не запрещал, – загалдели, сидящие в комнате. – Но ведь мы за Ельцина были.

– А он в ваши демократичные души картечью, картечью! – съязвил Смирнов.

Все обиженно замолчали. Иван Иванович ушел, понимая бессмысленность дальнейшего разговора.

С тяжёлым сердцем возвращался он к себе в Углово. Смирнов понимал, что был несправедлив к своим бывшим коллегам. И люди они в принципе неплохие. И пером владеют. Поверили в демократию? А кто ж мог предполагать тогда в девяностом, что за ним последует девяносто первый, и рухнет Советский Союз, и вот она развязка – девяносто третий. И потом, не все же готовы идти на амбразуру. Вот и Лёнька такой он, какой есть.

Да, нехорошо, что он не сдержался. Может, потому у него и друзей не осталось, что слишком уж резок и категоричен… Но что же дальше? Сам-то забился в своё Углово и превратился в обыкновенного обывателя. Страна куда-то катится, а он в ней лишний? Кто знал, что Ельцин выкинет такой фортель. Хотя в истории России были и Ленский расстрел, и другие кровавые события. Но это были другие времена, другая власть. Впрочем, и при советской власти такое случалось. Хотя бы в том же Новочеркасске. Значит, всё закономерно? Эти мысли будоражили его психику, и бессонница не давала ему покоя.

И в одну из таких ночей, после долгих размышлений о смысле жизни, о том, с чем смириться, кого простить, он вдруг внезапно уснул. И явился к нему сам Иван Грозный, царь-батюшка. Вошёл в его холостяцкую хату, оглядел её и хмуро посмотрел на него, холопа:

– Ну, что, борзописец, загнал себя в деревню к раскольникам? Русь гибнет, а ты отсиживаешься тут? – Царь укоризненно покачал головой и вышел из избы.

Иван Иванович соскочил с кровати, откинул крючок на дверях, и чуть не свалился с крыльца, коснувшись голыми ступнями стылой земли.

Но он словно не замечал ничего, и только напряжённо вглядывался в даль, где темнел лес, почти вплотную подступивший к деревне. Будто хотел убедиться, что не сон это был, а явился в Углово сам царь Иван Грозный. А деревья вдали, чуть колыхаемые ветром, о чём-то перешептывались друг с другом. Заканчивался 1993 год…

Представьте себе, жил в одном селении человек. Назовем его Сидором. Имя у него, конечно, другое, но не в этом суть. Зачем тревожить его кровоточащие раны. Сейчас он, наверное, благодаря амнистии или ещё какому-нибудь судебному решению, вышел или скоро выйдет на волю. Может быть, и не прочитает этих строк. И всё же… Другие прочитают и что-то, как говорится, ёкнет в их душах. Или вспомнят подобную историю.

Так вот, жил этот человек по имени Сидор в селении, которое затерялось в наших кавказских горах. Ничего себе жил. На судьбу особо не жаловался, не роптал. Жил себе и жил. Жену, правда, с которой он вековал не один десяток лет, схоронил. И единственной его радостью и надеждой была дочка. И звали её Надежда.

И так этому Сидору хотелось, чтобы всё у неё в жизни сложилось. И замуж удачно вышла. Если не по любви, то хотя бы по согласию. И внуков бы нарожала. И чтобы в руках у неё горело любое дело. Как у него самого. За что ни брался, все у него получалось. Был он и шофёром когда-то в молодости. На северах лес вывозил. Другие профессии осваивал. Потом, когда вернулся в родные края, кузнецом стал. Да каким! С других станиц и хуторов к нему приезжали, чтобы выполнил тот или иной заказ. А он, пожалуй, из тех русских, что и блоху мог подковать.

В свои пятьдесят с хвостиком, когда его ремесло никому не стало нужно, превратился в садовода и пчеловода. Улики у него стояли в саду. И обращался он с пчёлами как с родными. А они его мёдом потчевали.