Олег Соловьёв - Через мост и дальше

Он, по всей видимости, таких сложных чувств не испытывал.

– Он сейчас в лучшем мире, не переживай.

– Так. Давай-ка ты перестанешь говорить ту ересь, которую ты говоришь, либо вставай и уходи отсюда. Вот прямо сейчас. Я тебе даже дверь открою.

Он внимательно посмотрел на меня, потом снова повернулся к гравюре.

– Да что ты все на нее смотришь? Как она некстати тут висит-то, боже.

Почему-то я расчувствовался, испытывая одновременно сильнейшее раздражение к моему незваному гостю. Я чувствовал, что надо взять себя в руки, но также я чувствовал, что мой кокон безразличия и отрешенности развалился окончательно. Если раньше он просто раскололся и упал по сторонам от меня, то теперь он раскрошился на мельчайшие кусочки, которые нельзя было рассмотреть без специальных оптических приборов. Как будто его взяли и перемололи. Как яичную скорлупу.

– Так, подожди, не уходи пока. Твоя жена приехала сюда, не знаю уж, ко мне, или нет. Говорила, что нет, а правда это, или нет – я не знаю. Она приехала, напугала меня так, будто я ребенок и лежу в кровати, а меня кто-то за ногу дергает. А потом сказала, что ей надо уезжать. Потому что ты ее ждешь, и потому что ее брат играет свадьбу. А потом приезжаешь ты и оказывается, что это все неправда. То есть, допускаю, что ты ее ждал. Но все равно. Я не понимаю ничего.

– И я тоже. И, наверное, мне пора уходить. От тебя все равно толку нет, тем более от такого.

Как будто, от тебя есть толк, подумал я. Бывают такие люди, вроде как, хорошие, в которых очень сложно найти какую-то определенную черту, которая тебя отталкивает. Просто в них отталкивает все. В совокупности. Он был именно таким человеком. Он мне не понравился почти сразу, улыбкой, прической, брюками, рукопожатием, не знаю, чем еще. И так получилось, что он каким-то чудом, иначе и не скажешь, женился на женщине, быть мужем которой я бы счел за огромную честь. И поэтому мне приходилось уважать его, хотя на самом деле это было просто уважение ее выбора. Но я предпочитал уважать его на расстоянии, а не через кухонный стол. Это было слишком близко для моего уважения. Оно потихоньку трескалось.

Поэтому я не стал его удерживать.

– Слушай, а как ты тут живешь-то вообще?

Он спросил это, стоя уже практически в дверях. Не знаю уж, зачем, и какой именно смысл он вкладывал в сам вопрос.

– Как видишь. В каморочке с карандашными рисунками на стенах. Ты дал самое точное описание моей жизни. За что я говорю тебе спасибо и даже протянул бы руку, но она у меня вспотела. Зачем тебе испытывать дискомфорт эти доли секунды. Посему – счастливо добраться куда бы ты там ни добирался, и передавай привет жене, когда найдешь. И еще. Попроси ее, чтобы не приезжала больше и не приезжай сам, не надо это никому.

Он посмотрел на меня, словно на пьяное видение, покачал головой и вышел из квартиры. Потом посмотрел еще раз, и перед тем, как я успел закрыть дверь, чтобы окончательно поверить в его уход, сказал:

– Какой же ты все-таки…

Последнего слова я уже не услышал, но его было легко угадать. Точнее, выбрать из нескольких возможных вариантов, если только он не придумал чего-то совсем неожиданного. В чем я сомневался.

Без него дышать стало свободнее, но в то же время я ощутил какую-то странную пустоту вокруг. Понял, что я один. Раньше я не понимал этого так явно, хоть и был, без всяких сомнений, один, и вряд ли в этом городе можно было найти кого-то одней меня. Раньше я был один потому, что не ощущал, что есть кто-то еще. Потому, что привык к тому, что со мной никого нет, даже если какой-то человек, или несколько человек, в данный момент времени находились, непроизвольно, по стечению обстоятельств, рядом. Сейчас же было по-другому. Сейчас я всей кожей, до надуманного жжения, знал, что вокруг меня, очень далеко, но есть люди. И все они должны быть гораздо ближе. Настолько, насколько это вообще возможно. Даже мой недавний гость и его жена. Даже те, про кого я не думал уже очень давно.

Я опять сел на свой стул на кухне и стал изучать гравюру, как будто видел ее впервые. Себастиан смотрел на Виолу, а та – куда-то в сторону, очевидно, высматривала герцога. Я спросил себя, как вышло так, что я купил ее именно сейчас. И почему так вышло. Раньше был просто пустой шуруп, а теперь на нем висит иллюстрация к пьесе, доказывающей чудеса и неожиданные благоприятные совпадения.

Но я не живу в комедии Шекспира, сказал я тихо, но отчетливо. И надеюсь, что живу не в трагедии.

Но ведь чудеса происходили. Маленькие, но в моем небольшом и ненасыщенном событиями мире все то, что по динамичности превосходило кормление уток в парке, было своего рода чудом. А как еще можно было назвать мои последние переживания, особенно после долгого времени без переживаний и эмоций в принципе. Только чудом. Чудом перерождения, или, еще лучше, воскресения. Теперь оставалось постараться не потерять это чудо.

В лесу тепло и спокойно. Никого нет, только деревья, поднимающиеся так высоко, что, кажется, будто они заканчиваются на небе и им совсем немного не хватает, чтобы коснуться солнца. Я иду между этими деревьями, уверенно и бесшумно, словно лесной житель, возвращающийся в свою нору. Примерно так оно и есть – я иду к шалашу.

Шалаш мы строили втроем. Нашли два стоящие рядом дерева, между ними, чуть выше роста взрослого человека, закрепили жердь, к ней по обеим сторонам привязали по две наклонные жерди, а уже к ним – поперечные. Сверху положили еловые ветки, а поверх них натянули тент. Строить его было интересно и совсем недолго, а приходить в него потом нам очень нравилось. Сейчас я шел один, с рюкзаком за спиной, где лежал запас непортящихся продуктов на несколько дней, спички, фонарь, нож, компас, веревка и аптечка. Самое необходимое. Собирали мы его тоже все вместе, точнее, все вместе собирали три рюкзака, чтобы у каждого был свой.

Я иду по лесу к шалашу собираясь провести там пару дней, пока дома не утихнет. Раньше я никогда так не делал, но раньше и не бушевало с такой силой. Но сейчас бушевало так, что взять рюкзак и уйти было лучшим решением.

Внутри шалаша лежат три подстилки из стянутых веревкой веток и положенного на них сверху лапника. Я сажусь на одну из них и понимаю, что мне хочется есть. Когда-то мы принесли сюда старый котелок, и сейчас я нахожу его под кучей листьев, иду за водой к ручью, который течет в пятистах метрах от нашего шалаша, развожу костер на полянке перед ним, и открываю рюкзак.

Через час я, поевший, сижу на бревне перед шалашом и пью чай из пластиковой кружки. И постепенно забываю про все бури.

***

Каждый день за последний месяц, ровно с момента беготни по мостам, я просыпался и понимал, что мне снилась она. Ко мне снова вернулись сны, и я не был уверен, что этот факт меня радует. Скорее как раз наоборот, потому что я просыпался и ощущал такую тоску, что хотел заснуть обратно и больше никогда не просыпаться. Этого можно было добиться только искусственно, а меня всегда пугали мысли о самоубийстве. Пугали и одновременно приводили в какое-то не совсем адекватное возбуждение, но когда я всерьез начинал размышлять о возможности самому закончить свою жизнь, я трусил. Жизнь всегда оставляет надежду на что-то лучшее, а смерть не оставляет никакой надежды. Даже если допускать вероятность того, что после смерти есть какая-то другая форма жизни.