Олег Скрынник - XXI век. Повести и рассказы

В туалете меня обступили сочувствующие женщины.

– Надо же, какую гадость они тут готовят!

– Отравилась, бедняжка.

– Они нас всех отравят.

– Совсем обнаглели!

– Вы, девушка, обязательно напишите на них жалобу!

Конечно, напишу. Вот только расплачусь с соседкой по комнате за слопанные вчера без её ведома две селёдки, которые она собиралась загнать «под шубу», – и сразу же накатаю. Нашла, когда извлекать спираль, дура! Совсем размякла, все мозги повыпустила. Забыла, как это бывает? Забыла всё на свете!

А может быть, это и есть мой случай?

Как бы то ни было, он имеет право знать.

– Почему ты не позвонила? Я бы встретил тебя в порту.

– Да встретишь ещё. Какие наши годы.

Какое там «позвонила»! Я и сама-то не понимала, что лечу. Вот бы так: закрыть глаза, а утром – глядь! – и ничего нет. Рассосалось.

– Ты прилетела одна?

Усмехаюсь про себя: «Пока одна».

– Чего молчишь? Я имею в виду: без Мишутки?

– Мишутку уж три недели как отправила. Нечего прохлаждаться, учиться надо.

Он сел на кровати.

– С тобой что-то происходит. Неужели…

Ну, давай же! До отгадки всего один шаг.

– Неужели кто-то всё-таки выболтал тебе…

Он бьёт себя кулаком по коленке.

– Это я во всём виноват. Я должен был сам… Сам, давно всё это тебе рассказать!

Господи! А ты-то ещё чего должен был мне рассказать?

– Короче, у меня была раньше одна… История.

Он то ли вздохнул, то ли всхлипнул.

– Влюбился как мальчишка. Да я и был тогда мальчишка. Всего лишь на первом курсе, ещё восемнадцати не было. Она в булочной возле нас работала продавщицей. Я туда каждое утро за хлебом бегал. А у неё халатик такой… В общем, наповал. Жениться хотел! Старики, естественно, ни в какую. Я институт бросаю, и мы вместе рвём когти в её город. Меня, конечно, по малолетству в путёвые места не берут, так что ошиваюсь я на товарной станции, вагоны разгружаю. Силой господь не обидел, а паспорт там не спрашивали.

Ну, что ж. Живём мы, значит, так какое-то время. Живём душа в душу. Вдруг – откуда ни возьмись! – приезжает дядька. Разыскал! И новость привёз: мамка, мол, в больнице с сердцем. Из-за меня слегла. Что тут поделаешь! Я с ним в машину сажусь, невесту чмокнул – жди, мол, – и домой. Маманя, и правда, в больнице. Просит пожить дома, пока она не оклемается. Живу неделю, другую. День рождения мой подходит. Совершеннолетие! Маманя ради такого случая попросила, чтобы её пораньше из больницы выписали. Да ещё, по её словам, насилу врача уговорила! Но всё-таки отпустили. Устроили они мне, конечно, грандиозный праздник. Батя мотоцикл подарил, о котором я давно мечтал. Ну, и вообще…

Короче, отпраздновали, а через пару дней – хлоп! – повестка из военкомата. И меня без всякого промедления гребут по полной программе и шлют, где Макар телят не пас, – аж под Владивосток. Думаю, что без бати тут не обошлось. Но как докажешь! До сих пор это место в моих с предками отношениях тёмным остаётся.

Но дело не в этом.

Служу я, стало быть, в армии, по невесте тоскую, и вдруг получаю письмо. От неё. Прости, мол, дорогой, это была ошибка. Полюбила я теперь по-настоящему, мужчину взрослого, обеспеченного, и выхожу за него замуж. Прочитал я это – и с ходу через забор. Чтоб, значит, лично убедиться… Или как бы это сказать… Короче: когда огнём или кипятком обожжёшься – обычно сразу дёргаться начинаешь. Пляски там всякие устраивать. Не думаешь ведь в этот момент, что никакого толку от плясок этих, собственно, нет и быть не может. Ну, вот и со мной что-то такое случилось, наподобие этих «плясок». Но куда там! Только до Лесозаводска и добрался – сцапали. Могут, гады, когда захотят! Мне, значит, за это дело дисбат ярким светом светит, а может быть, и тюряга. Приехал отец, с командованием части, с прочими разными чинами якшался, – отмазал как-то там, сумел. Но меня после этого на пароходик – и к чёрту на рога. Чукотка. Мыс Шмидта. Ты, небось, о таком и не слыхала?

– Что?

– Да ладно, проехали, – махнул он. – Служу, значит, я там, откуда уже никак не рвануть. И дёргаться-то не стоит. Отслужил, еду на дембиль – чтобы домой? – Так нет. Сразу к ней. Приезжаю, смотрю – правда, не обманула. Муж такой… Какой-то местный начальничек. Ребятёнок. Квартира. Короче, со мной и говорить не захотела. Покрутился-покрутился я – да и поехал домой. На работу устроился, по второму разу поступать готовлюсь – на первый-то курс восстановиться нельзя – и вдруг узнаю, что ребятёночек-то… Тот, которого я у девки-то своей видел. Что он – мой. Представляешь? Тётка, жена дядькина, проболталась.. И между прочим добавила, что мои благородные родители договорились, что любовь моя не будет на меня претендовать, а они за это будут ей платить алименты. До совершеннолетия ребёнка! Вот такие дела. Так что малыш мой у моих стариков сейчас на иждивении.

Он посмотрел мне в лицо, чтобы увидеть мою реакцию, но я вовремя прикрыла глаза.

– Сначала я на стариков обиделся за то, что они так вот чувство моё за деньги купили. Даже из дома уйти хотел. А потом и подумал: хорошо. Они купили. Но есть ведь и те, кто продал. Если бы она не продала, то и они бы не купили. А раз так, то куда мне бежать. К кому? Вот так подумал – и… Остался. Иной раз думаю про себя, что подлец я такой, ребёнка бросил. А потом думается: мать-то его мне ничего до сего дня ведь не сказала. Если бы не тётка-дура – я бы и знать ничего не знал. Значит, никого я фактически и не бросил. Пусть старики его содержат, если вызвались. А я вот защищусь, начну работать. А там посмотрю – может быть, и приму от них эстафету. А может быть, и нет. Конкретно не думал ещё. В конце концов ведь не я, а они за моей спиной всё это проделали. Вот пусть и несут свой крест на Голгофу.

Он вздохнул, как мне показалось, с облегчением.

– Ну, вот. Теперь ты всё про меня знаешь.

Похоже, что ты прав, малыш. Теперь я знаю про тебя даже больше, чем ты сам.

– Ничего не хочу знать. Достаточно разговоров! Ты так и не понял, для чего я летела сюда? Люби же меня, наконец! Скорее. Иначе я умру от нетерпения, и один лишь ты будешь в этом виноват.

– Так ты… Прилетела только за этим? – восклицает он, не веря своему счастью.

– А тебе этого мало?! Ах ты, дрянной мальчишка! Я бросаю все свои дела, гонимая жаждой любви мчусь к нему на крыльях, а он вместо того, чтобы осчастливить бедную женщину, оскорбляет её своим бездействием… О, да. Да! Да!!

Ибо сказано: кто умножает знание, тот умножает скорбь.

За окном палаты мокрый снег на фоне свинцового неба. Он грязно-белого цвета, но иногда приобретает зеленоватый оттенок. Это значит, что перед глазами опять плывут зеленоватые круги. Тогда я зажмуриваюсь, и становится страшно. Вернее: становится страшно, и я зажмуриваюсь. А ещё вернее: страшно мне всё время, беспрерывно, с самого начала. Соседки говорят, что нет практически ни одной женщины, которая не прошла через это хотя бы один раз. Вон, Маруся, которая лежит у двери, смеётся, что ходит сюда регулярно, как в парикмахерскую. Врут. Им всем страшно. Но мне страшнее всех. И не только потому, что я тут впервые. Дело в том, что про них знают. Мужья, любовники. Наконец, матери, соседи, подруги или сослуживцы. И оттого, что знают, они как бы присутствуют здесь, рядом с этими женщинами, и разделяют их страх, отчего на их души приходится уже меньше.