Игорь Левин - Разомкнутая черта. Роман

Как всегда, под натиском новых впечатлений в ночное время, утомлённо свалившись в постель, я забыл выключить свет в спальне и ощущал сквозь сон раздражающие глаза желтовато-рыжие скопления световых пучков, которые расползались к периферии, словно кольца паров бензина, осевших в бурой луже. Я проснулся, терзаясь тем, что какая-то неясная мысль-змея проползла и скрылась в дальнем углу захламлённой картотеки моей памяти. Что же случилось? Как будто кто-то со стороны подсказал мне бойкой речёвкой нехитрую последовательность действий: «Ну, встань же скорее! Сделай пару шагов, остановись, резко раздвинь привычным движением занавес, пошаркай ступнями, топча волнистый узор на линолеуме, словно пританцовывая; постой, опершись ладонями рук о подоконник, оглянись назад и оглядись вокруг!» Шероховатость мыслей, шершавость ткани, шушуканье за окном…

Мне как-то не по себе. День был на редкость суматошным. Я пришёл домой из редакционного офиса газеты «Пульс города», опалённый поджаренным на вычищенной до блеска небесной сковороде солнцем. И такое впечатление, что солнечную яичницу полили для аромата лёгким красным вином, которое мы пили на пару с Димой – сыном моего школьного приятеля. Диме я уделял раньше много времени, подолгу беседуя с ним о литературном творчестве. Он привязался ко мне в детстве сильнее, чем к родителям. С большим трудом и не всегда удавалось мне уговорить этого ребёнка не путешествовать со мной в автобусе так далеко от своего дома. А он всё не унимался, цитируя мне отрывки понравившихся ему шуточных стихов местных поэтов. Но давно прошло то время. И вот Дима сообщил мне вчера, что его уже назначили коммерческим директором торговой фирмы, предложил отметить это событие… Не соображу сразу, какое отношение имеет Дима к моему нынешнему беспокойству. При чём же тут Дима?!

Голова кругом! Вот вспоминаю… Солнечный свет, рывками пробивающийся сквозь стёкла полутёмного помещения… А на улице – слепящий зной. Густые тени деревьев на асфальте просеяны огненной фасолью просветов между листвой. Поблёкшая и растворённая в лиловато-серых разводах, испещрённая мелкими трещинами золотисто-охристая штукатурка двухэтажного дома, пёстрая и местами выцветшая трава, ярко-голубое, лишь с редкими пенными облаками, небо – всё это дробным видеорядом вертится в моём представлении. Но что-то не так. Что? Что же??? Я ловлю себя на мысли, что нечто непонятное и неосознанное, целиком выпавшее из памяти, омрачило сегодняшнюю встречу, этот славный дружеский уикенд. Я забираюсь взглядом высоко вдоль ложбинок на потолочных обоях, рассматриваю плотные тени на ледяной глади оконных стёкол, перебираю книги, рыхлой кучей валяющиеся на диване. Небрежно пролистываю первую попавшуюся из них и вновь читаю тот отрывок, которым всякий раз восхищался:

«Всю жизнь меня сопровождала тоска. Это, впрочем, зависело от периодов жизни, иногда она достигала большей остроты и напряжённости, иногда ослаблялась. Нужно делать различие между тоской и страхом и скукой. Тоска направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира. Тоска обращена к трансцендентному, вместе с тем она означает неслиянность с трансцендентным, бездну между мной и трансцендентным. Тоска по трансцендентному, по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира. Но она говорит об одиночестве перед лицом трансцендентного. Это есть до последней остроты доведенный конфликт между моей жизнью в этом мире и трансцендентным. Тоска может пробуждать богосознание, но она есть также переживание богооставленности. Она между трансцендентным и бездной небытия. Страх и скука направлены не на высший, а на низший мир. Страх говорит об опасности, грозящей мне от низшего мира. Скука говорит о пустоте и пошлости этого низшего мира. Нет ничего безнадёжнее и страшнее этой пустоты скуки. В тоске есть надежда, в скуке – безнадёжность. Скука преодолевается лишь творчеством».

Бердяев, мой любимый Бердяев – «Самопознание». Эти слова всегда были очень созвучны моему мироощущению. Это подспудно познаётся само, но в сознании закрепляется сразу и по логике вещей распознаётся в живом трепете мыслей философа. Тоска, дикая тоска по иному, по тому, что взошло от меня к миру потустороннему, выстроенному иначе, непознанному, загороженному створкой рутинных мыслей и мелочностью повседневных дел; миру, который тонкими излучинами напоминает о себе, когда я разламываю монолит окаменевшей реальности бурными волнами фантазии.

Как тонко в детстве и юности я ощущал это несовпадение миров, как мне хотелось выбиться из мысленепробиваемой скорлупы прочно сконструированной данности, как хотелось вдруг почувствовать себя неким свободным духом, который обращён лицом к Богу, спиной к дьяволу, но всегда остаётся самим собой! И тут я вспомнил! Вспомнил! Тема суицида, тугой дрожащей струной перебившая извилистую паутину приятельского разговора, – вот что недавно всплыло в моём сознании. А при чём тут Дима, понял – поясню.

Дима – такой довольный, энергичный, похожий на взъерошенного воробушка или цыплёнка, которому вдруг сообщили, что он на самом деле орёл, быстро, но не глотая слов, с гордостью доложил мне: «Сейчас готовлюсь стать директором сразу двух торговых точек. Я выиграл в конкурсе и… Я не поехал в Москву, а захотел остаться здесь. Хотя снова принимаю участие в конкурсе „Директор столичного магазина“. А здесь мне попутно предлагают принять ещё одну точку и руководить сразу двумя с общим коллективом. Это – новинка в компании, такого ещё никто не делал. Точки в паре километров друг от друга. В компании изменяется система оплаты. Теперь директор может получать солидную прибавку к зарплате при выполнении плана. Плюс двадцать процентов от дохода торговой точки в целом. Являясь директором двух торговых точек сразу, можно очень хорошо зарабатывать – круто! С другой стороны, в Москве тоже немалые деньги…»

В разговоре Дима раскованно мотал головой (его причёску, где пряди волос вытягивались наружу иглами, я мысленно назвал «мечтой дикобраза»), по-актёрски (но, не переигрывая) жестикулировал, поворачиваясь, как заводной, из стороны в сторону, правую руку засунув в карман, а левую отводя наружу, слегка растопырив длинные, привыкшие к музицированию и пересчёту денег пальцы. По дурацкой привычке, забывая о том, с кем ведёт речь, Дима позволял себе иногда вставлять в разговор нецензурные словечки (чаще, используя вторую букву алфавита). Всматриваясь в самодовольное, симметрично выстроенное лицо Димы, я обратил внимание, что серо-голубые глаза парня бликовали каким-то холодным алюминиевым светом, так что зрачки исчезали в мутной амальгаме и были безучастны к обстановке разговора, двигались только в такт его мыслям. Губы, свободно выдерживающие быстрый темп речи, иногда изображали саркастическую улыбку. Он машинально присел на край чёрного офисного столика, стоявшего напротив меня. Рядом – хаотично разъезжающаяся в стороны кипа свежих газет, прибор для карандашей и ручек, большой степлер, похожий на недоношенного кашалотика, и дырокол, напоминающий притаившуюся в углу серую жабу. На столе стоял также фужер, дно которого переливалось пурпуром, а под столом – опорожнённая бутылка приятного красного молдавского вина «Изабелла».