Мария Герасимова - Первое отражение. Повесть, рассказы, киноновелла

Я проклинаю и благословляю (неизвестное, но почему-то уместное теперь слово) то время (наверно, потому что в решетках всегда – кресты). Переживания юности, за которыми – нечто огромное, что придется разгадывать все оставшиеся десятки лет. Я уверена, что проживу долгие годы, мне будет отпущена человеческая бесконечность, ежедневная мука единообразием и воспоминаниями.

Может быть, я была влюблена в него, трудно сказать определенно. Он останется в моей памяти, окруженный особым ореолом.

Я наблюдала ее призрачный танец и его полный печали и обожания взгляд, следивший за духом девичьего обитания в доме. Он, как и я, научился ценить своеобразие ее выбора – ступить так, а не иначе, произнести то, а не другое. Но это нисколько не противоречило моей ярости, даже наоборот – придавало ей абсолютную, безразмерную величину.

Через него, через родителей, учителей, одноклассников, через бабушку, случайных прохожих, пассажиров автобусов и всегда недовольных продавщиц я любила и ненавидела, и не было желанней человека, чем она.

Все было верно, от начала и до конца, я осознавала предопределенность природы, которая создала нас, чтобы одна смотрела на другую. Смотрела, как человек, совокупный и имеющий дар лицезрения, глядит на природу, удивляясь, задумываясь и пытаясь сломать. А я так хотела, чтобы ты хоть раз взглянула на меня по-настоящему! Хоть раз!

Его расположение ко мне довольно быстро сменилось усталостью-пренебрежением-подозрением и, наконец, неприятием. Я, которая была ближе, чем мать, отличалась, причем коренным образом.

Он начал тяготиться моим присутствием. Я сказала:

– Когда она была в последний раз?

– Не помню, – ответил машинально. Но я точно знала, что он отметил этот день, возвел в степень.

– Я могу, как только… – начала я, и тут в нем – молния, быстрая, мятежная – а вдруг? Он кое-что понимал про меня, но все-таки уверенным быть не мог, не хватало информации, опыта, он был чутким, но туповатым, стоит признать. Оттого он мне казался лишь совершеннее. Слепота любовная, как много в тебе правильного! Как много проблесков правды, прозрений, открытий, которых не замечаем!.. Если бы его спасти, если бы направить, он мог бы сделать счастье любой женщины, мое счастье, если бы оно было возможно…

С опаской отвернулся. Не поверил, но надеялся, надеялся!..

– Да, я могу сообщить.

Он встал как-то нервно-стремительно.

– Я сообщу, – твердо пообещала я, не собираясь выполнять обещание. Он проводил меня до двери, щелкнул замком.

Но по воле судьбы именно я известила: сестричка сдана в психбольницу. Напала на мать в подъезде. Со слов матери, конечно, и некоего «доброжелателя». Я пыталась выяснить, кто он, но от меня отмахнулись.

Шизофрения – разве это диагноз? Что это, если не насмешка? Разве каждый из нас не живет внутри себя еще с кем-то? Не разговаривает с собой, не мучается на развилке, когда один тащит влево, а другой – вправо? Это иное – можно заявить, но меня убедить невозможно.

Так началась новая эпопея в нашей жизни – от звонка до звонка, от сдачи до возвращения и новых попыток сдать.

Несмотря на угрозы, ушла не мать – ушел отец. Он прежде несколько раз избил сестру, дико и неестественно, убивая в себе мужчину, хозяина дома, расставаясь с сокровенными узами. Я понимала, что он на меня никогда не поднимет руку, но мне в те моменты было страшно. Что-то разрушалось безвозвратно.

Мать начала выпивать. Сестре надо было принимать таблетки, а она теперь не заставляла – прятала. Смеялась беззвучно звуку оплеух, тихим заученным вскрикам. Я с этими переменами сначала потерялась совсем, куда мне было деть себя, когда физическое насилие соседствовало с моей постелью? Но вскоре привыкла, как привыкают ко всему…

***

Милый дом, как много ты пережил, сколько ты видел… Отсюда мне до тебя добраться – полчаса на транспорте. Я уже прочертила путь. Сначала на остановку около зеленого дома с завитушками под крышей. Сесть на семерку и спуститься по многоколенным улицам к вокзалу. Там, сверив часы, – минутная стрелка прибавит 19, – пересесть на троллейбус. Он не резвый, но ходит часто. Красный, оранжевый, сиреневый. С пестрыми картинками. Держаться за поручень, уступая место и избегая близости. Разглядывать людей, как рыбок в аквариуме. А я в акваланге. И в клетке, чтобы не сожрала акула. Но она подплывает тихонько, только не здесь, а внутри меня, за прутьями. Голубая груда мышц, зубы в несколько рядов, черный провал пасти. И, конечно, страшные холодные глаза, и рядом шрамы прежних сражений.

Милый дом, родные стены. Неправильно, когда кто-то имеет право отнять у человека его дом. Лишить убежища, разрезать душевное спокойствие на две части: до и после.

Хотя забирали меня из другой квартиры. Не помню как, пока не помню… Но было душно. Я ее снимаю, эту квартиру. Снимала. Однокомнатная, вполне уютная, без изысков, но удобная, с высокими потолками. И главное – всё другое, всё новое, никаких намеков. Однако вспоминается сейчас лишь тот, первый, дом – три хороших комнаты, которые мать-пьяница превратила потом в постапокалиптический пейзаж.

В новой квартире мне было приятно находиться, она перенимала от меня человеческие черты. Я закончила университет вместе с ней, отпраздновала диплом, пригласила мужчину… Он стал помогать, но за аренду я всегда платила сама.

Теперь ее, наверно, займет кто-то другой… И пусть, я уже стала замечать там какую-то скованность. И духота невыносимая, утром и вечером, в любое время года. Я иногда оставляла окна открытыми на целый день, а она всё равно сохранялась. На первых порах я принимала ее за тепло, радовалась, что спокойно будем зимовать, но потом оказалось, что квартира холодная, пришлось заклеивать щели, покупать обогреватель, и дышать стало еще труднее. А ему всё равно было – вот загадка!..

А здесь даже лучше: много рядом шума, агрессия, задавленная бетонной плитой, но густо улыбающаяся, зато живешь, будто в иной системе координат, в ином обществе, и оттого не замечаешь, как дышится, как теряется время.

Я матери сказала:

– Еще раз девочку сдашь, я тебя не прощу, я тебя за мать больше не посчитаю.

Не знаю, как там теперь всё, боюсь, что мамочка переступит через мою угрозу, а потом лебезить будет. Но я слово сдержу, клянусь, сдержу.

Ей ведь пытались помочь, сестре моей. Папка пытался. Он нашел себе новую семью, родил ребенка и как-то успокоился сразу, будто вступил на нужную дорогу, будто безнадежность отпустила его сердце.

Он возил сестру в Москву, показывал специалистам. Возвращалась она оттуда намного лучше, но как собака, сжавшись, предчувствуя удары. Папа ее к себе брать не был готов и не хотел.

Сестричка с горем пополам отучилась в колледже, но работы не было. Мать тянула из нее маленькую пенсию за инвалидность, ставила бутылку своему новому «мужу», лекарства не пились, побои продолжались.