Юлия Яковлева - Выбор

Рывком бросились на улицу, уже по ходу, пришлось оставить Рыжего за горой из крошева бетонных стен, слишком уж сильно обложили огнем. Дали ему калаш и рассредоточились, батя в одну сторону Леха в другую, что б своим помочь, прикрыть подход. Заскочив в бетонный проем, он тут же споткнулся и вовремя упал, пули просвистели над головой. Пригнув голову повернулся, рядом на спине лежал их готовый сослуживец, череп оказался раскрыт, пуля вошла в левый глаз, моментальная смерть. Еще из двоих двухсотых узнал майора, который еще недавно кричал о приближающихся двух «коробочках», которые бы обязательно прикрыли огнём, а там и танки, помогут им уйти. Так и замер со своей бешеной белозубой улыбкой. Боялись его за это. Вдруг перестали свистеть пули над головой, где то утробно заурчал танк и зазвенели траки. Чичи отходили, подгоняемые броней. Были попытки огрызаться мухами, но танк разносил их в клочья. Леха заорал от счастья, понимая, что теперь выйдут и тут же оборвался. В брешь в стене он четко увидел опирающегося на ствол Рыжего. Тот радостно махал рукой и что-то орал, а прямо на него неслись несколько чехов. Леха успел увидеть, как Батя тоже высунулся из укрытия и, размахивая руками, кидал в рыжего камни и орал. И Леха заорал, не понимая, что среди этого грохота никто его не слышит. Через мгновение один из чичей вспорол Рыжему живот и бросился бежать дальше. Сорванец упал на колени, плюясь кровью, а прямо на него теперь уже ехали наши. Ромка замер, смотря как танк гусеницами давит мальчишку. А потом на негнущихся ногах подошел к горке бетона. Рыжему был конец. Его крючило в посмертных судорогах, отделенные в поясе ноги словно пытаясь согреться, терлись носками кирзачей друг об друга. Пальцы на руках еще скребли грязь, а голова…. Шапка слетела с головы и рыжий ежик теперь покрывали брызги бурой крови, а губы медленно, как у младенца превращались в какой-то оскал, словно он все еще пытался кричать. Кто-то хлопнул Леху по плечу, и он заорал как никогда в своей жизни.

Он еще долго сидел в кровати, сжав побелевшие от напряжения пальцы в замок и сдерживая бьющую все тело дрожь.

Ира…. – тихо позвал Леха и осекся. Иры больше нет. Уже почти шесть лет. И Иры и их доченьки. Анечка прожила всего полгода.

После боя в Грозном он попал в госпиталь, а потом снова в бой, к своим. Там он чувствовал себя живым, а стоило вернуться на гражданку и начиналось существование. Дома поначалу летал в облаках, не понимал окружающий мир. Не отпускало. По ночам – снова Чечня, бои и Рыжий. Это было как мания.

Он продолжил службу, а между командировками старался помогать матери и по максимуму занять себя, что бы засыпать и не видеть снов. На гражданке ему не нравилось. Никакой дисциплины, грязь, наркотики. ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК. Не за это он воевал. Не за это погибали пацаны. Злость закипала каждый раз при виде несправедливости, творящейся в мирной жизни, хотелось разнести все к чертям. Как чехов. Непонимание перерастало в злость, он уже и не помнил сколько раз срывался на драку, но старался сдерживаться. Ради матери. Там на войне, поначалу он был восторге, переполнял азарт, до первого же ночного боя, а по утру, глядя на мертвых сослуживцев, понял, что его никто там не ждет. А дома ждут. Мать. Она ждала. И он держался ради нее. Кто бы ее защитил кроме него? А потом мать умерла. На работе от сердечного приступа. И он ушел в запой. По черной. Спирт осетинский, цыганская черняжка не понятно как, с кем, где и когда. Именно тогда он, можно сказать, и увидел впервые Иру. Вернее она его. Он как всегда приполз после отбоя из своей части в квартиру, но дверь открыть уже не смог и уснул. А проснулся от того, что его трясла какая-то девчушка. Меньше его раза в два, хрупкая, тоненькая как веточка она трясла его, пьяного здоровенного детину и ругала на чем свет стоит. Он не сразу понял что ей нужно, но все-таки, разлепив глаза, понял что спит вовсе не у своей двери, а в нескольких метрах от нее. Ему тогда стало до безумия стыдно, но собраться воедино он все еще не мог и лишь пьяно пробормотав что-то, отполз к своей двери и, натянув на лицо воротник бушлата, что бы не видела хотя бы лицо, снова уснул. Но девочка вдруг не стала отступаться и все продолжала что-то требовать. Стыд перешел в злость, он огрызнулся, даже попытался встать и в итоге снова упал. Он снова уснул. Девочка все ворчала, что-то требовала, но алкогольный сон уже не отпускал. Он хотел проснуться, когда почувствовал, как кто-то лазит по карманам, но не смог. А утром проснулся в своей прихожей со старыми прокуренными обоями и так и не смог вспомнить, как все-таки открыл дверь. Вспомнил девочку, с брезгливо перекошенным милым личиком тормошащую его, и стыд снова накрыл с головой. Вот тогда он и понял что докатился. Совсем. Первым желанием было да, напиться. Тогда он еще сдержался. И тогда же впервые понял, что еще жив. Все пытался понять, где видел эту девочку, и вообще, откуда она взялась. Прислушался к утренней тишине. Тихо. Напившись воды из крана, подошел к окну. Как давно он не смотрел на город. Он приоткрыл форточку и задохнулся морозным воздухом. Градусник за окном показывал минус сорок.. Холод облизал голову и более менее привел в чувства. Когда уже допивал замызганный графин с водой, за стеной у кого-то начал звонить будильник. Леха невольно вслушался. Вот протопали быстрые легкие шажки и следом чуть тяжелее. Соседи проснулись. И Ромке пора было собираться на службу. Дом просыпался, оживал, кто-то готовил завтрак, судя по запаху яичницу, где-то работал телевизор, разговаривали люди, кто-то ругался, кто-то смеялся. Только у Ромки было тихо. А он сидел и слушал звуки чужой жизни пока стрелки на часах не отмерили половину восьмого. Пора в часть. Он быстро накинул бушлат, нацепил шапку и вышел в подъезд. И у соседней двери увидел ту самую девочку-веточку, она закрывала дверь. Увидев его, она бросила снисходительно-надменный взгляд, а Алексей, снова сгорая от стыда, натянул воротник и бросился бежать в часть. Эта девочка что-то изменила в нем, заставила понять, что он катится в никуда.

На пьяную голову он уже не замечал, как над ним откровенно потешается даже зелень. Новобранцы, и те, его уже ни во что не ставили. Батя, который когда то помогал ему держаться на плаву, не давал спиться, вставляя жесткие зуботычины, остался служить на Кавказе, с остальными встречался редко, у части были свои семьи и цели, у другой, у тех, которых он когда то сам считал слабаками и никчемными людьми, не осталось ничего кроме бухла и ночлежек на случайных хатах. И если совсем недавно он еще считал себя зависшим где-то между, то в то утро, сидя в столовой и грея руки о стакан с мутноватым крепким чаем понял, что опустился на самое дно и теперь либо остаться и сдохнуть, либо выплывать. Его уже даже не направляли в командировки, которые так спасали, попросту не беря в расчет. И командир части держал наверно лишь из жалости. Так противно от себя самого ему еще никогда не было.