Сергей Александров - Деревенские истории

Я присмотрелся. Гляжу, а около коровы нашей вода – белёсая. И течением эту белёсость полосой уносит. Что такое? Смотрю – батя развернулся, к берегу спешит, воду животом разгребает.

На берег выбрался – и рванул к ближайшей избе. Выбегает обратно с багром, таким брёвна в реке по весне ловят. И – обратно в реку.

Вот подошёл к Соньке. А та стоит, даже головы к нему не вертает. Глаза закрыла – и стоит (мы за то её Сонькой и прозвали, что, когда её доят – она глаза закрывает, будто спит). Багор поухватистее взял, размахнулся – да куда-то вниз, под бок корове и всадил. Я аж вскочил, заорал от страха – боялся, что Соньку порешит.

А вода около коровы вдруг аж как вскипела. Потом хвост чей-то из воды выпрыгнул – да бате по лицу оплеухой! Батя багор из рук выпустил, за лицо схватился. А багор – торчмя по реке понёсся. Как по телику показывали про подводные лодки – вот то же самое! И несётся багор этот прям к мосткам. Бух! Ударился древком о доски. И – всё. Древко сломанное – на мостках. Вода успокоилась.

Стадо на берег пошло. И батя тоже вышел. Лицо красное всё, глаза кровью налились. Но – целые вроде.

Я – к нему сразу. Обнял. Реву. А он меня все гладит по плечу и говорит непонятно как-то: «Нормально всё. Эт – не Хозяин. Эт – подручный его. Удумал вишь что?»

Пришли домой. Соньку дядя Пантелей привёл. Бабушка ему самогонки налила, пирогов с собой дала. Извинялась…

Батя вечером за столом рассказал: « Вижу, под коровой тень длиннющая, длиннее коровы самой будет. Ближе осторожно так подошёл – сомина здоровенный к Сонькиному вымени пристроился, знай себе – молоко сосёт. Наслаждается, гад! Ну, я у Семёна во дворе багор хвать – и опять к доильщику этому. Да вот не рассчитал – не в голову попал, а куда-то в бок спины. Ну, он меня хвостом и оприходовал. И ушёл. Багор сломал о мостки. И ушёл. Умный, зараза!..»

…Уже совсем завечерело. Мы смотали удочки. Ведро было почти полно рыбы.

– После того случая проблем с Сонькиными надоями больше не было, – заканчивал историю Анатолий Иванович, пока мы с ним взбирались на пригорок, к избе того самого Семёна. – Батя справил новый багор взамен уплывшего. Сома того больше никто не видел. А лет через семь война началася…

Мы поднялись на пригорок. Я оглянулся. Сзади, метрах в пятидесяти, темнели воды Дубны. Чернел неровным квадратом мосток. Да на противоположном берегу уже зажигались огни соседней деревни. Кто-то на дальнем дворе пробовал завести трактор…

И вдруг – пушечным выстрелом разнёсся над рекой мощный хлопок! И у мостков, уже еле видные в наступавших сумерках, пошли гулять круги волн.

– Снова у трактора какого выхлоп барахлит, – даже не обернувшись, сказал будто бы самому себе тесть.

И мы зашагали домой.

По молодости ещё было:

Поехал в деревню к тестю. Отец его уж год будет, как помёр. Иван Алексеевич. Но, по рассказам сына его – тестя Анатолия Ивановича, отца все на деревне почему-то кликали Иванычем, а тестя просто Анатолием. Но я тогда был не в курсе всего этого…

Вот приехал. Пошёл на колодец за водой. А у колодца бабка Глафира 90-летняя из дома напротив. Волосы из под платка выбились – белые-белые и – длиннющие, до пояса где-то… Она их рачёсывает и бормочет под нос что-то.

Говорили – она совсем из ума выжила. Деревенская ребятня, завидев издали, кричали: «Ведьма! Ведьма!», и бросались в бедную бабку сухими веточками…

Кручу ворот, а она возьми да спроси – мол, как там Иваныч, были у него? (в смысле – ходили на могилку-то).

А я, не зная всех тонкостей деревенского общения, возьми да и брякни:

– А чё ходить-то к нему? Вон он сам приехал, в избе сидит, чаи гоняет. Щас картошку окучивать пойдёт… Заходите в гости под вечер-то…

Бабуля так и села.

Дрожит, крестится, бормочет: «Свят, свят! Чур меня, чур.., " – и на карачках, бочком так, как краб, от колодца – да к себе в дом…

Я – ни сном, ни духом, вернулся, рассказываю всё домашним…

Ну, мне и растолковали тогда, отсмеявшись, кто «Иваныч», а кто – просто «Анатолий».

А бабка та, Глафира, всё лето, как завидит меня – плевалась, крестилась, и убегала к себе в избу…

Вот так-то.

«Не воротить,

Не изменить!

О стенку – лбом!

Зайдись хоть криком!..

И Карна оборвала нить

Прошедших дней,

Ошибок,

Ликов…

Но иногда, но иногда…

Как хочется начать всё снова!..

И та беда – уж не беда,

Исчезло сказанное слово,

И необдуманный, злой взгляд,

И грохот неповинной двери

Так хочется

Вернуть назад

Улыбку, Веру, и – Потери.»..

– Глашка! Ну, где тя носит, окаянную!..

Евдокия Матвеевна еще некоторое время постояла на последней ступеньке крыльца, перебирая в непривычно тонких для деревенской женщины пальцах бахрому на концах накинутого на плечи платка.

Деревенская улица по-прежнему была пуста.

На дальней стороне лениво взбрёхивал митяевский Полкашка. Рылись в пыли куры. Параськина колченогая коза Маруська объедала бурьян, пробившийся сквозь соседский плетень. Два котёнка игрались гусиным пером напротив, возле крыльца хозяйского лесника Алексея Игнатовича.

И всё.

«Небось, снова с дитями к реке побёгла, – вздохнула Евдокия, воротясь в избу. – Или – в усадьбу, на конюшню, к лошадям… Девке скоро двенадцать, а будто малая, всё носится с ребятнёй по округе… Отцова твёрдого слова, да пригляду за ней нету… Фёдор, как ушел семь лет назад на промысел, так и сгинул. Ни слуху и ни духу от обормота, прости мя господи! Может, какая другая этого дурня захомутала…»

Евдокия Матвеевна прошлась по избе, прижала вечно зябнущие пальцы к боку ещё не успевшей застыть печи.

Всё сегодня валилось из рук.

Заказ молодого барина на складень в приусадебную часовенку уже неделю лежит нетронутым. Только лицо досок отгладила да основу нанесла.

От нового батюшки из Тарусова, где на Спаса Медового в прошлом годе церкву поставили, еле отбрыкалась – отдала для начала два списка с икон Ново-Никольской церквы. Слава богу, что архимандриту из города чем-то они не глянулись. Денег, правда, обратно не стребовал, но битый час пенял своим козлиным голосом… Уж лучше б деньги забрал!

А вместо отвергнутого привёз, Игнатьич рассказывал, из самой Сергиевой Лавры, чуть ли ни целый иконостас… Ну, иноков на послушании там много – есть, кому малевать.

А она тут, верст на пятнадцать в округе, одна. Доски подбери и огладь – одна. Краски растереть – одна. Навощить основу – одна тож! Даже кисти мастери – и то одна! Благо – пострелёнок Игнатьича – Ванька – забежит в кои разы: «Тёть Евдокия, вам батяня тут хвостиков беличьих передать просил. Говорит – упругие хвостики, те самые – для кистей-то! Да сказал ещё, что хорошую сосновую колоду из лесу приволок. Да большие чурбаки, что с хозяйской липы, которую ещё по весне в усадьбе спилили, уж совсем высохли. Так Вы уж зайдите когда, он Вам их на доски разделает, вот… А Глашка где? Можно, к нам – у нас котятки уже глазки открыли, и из блюдечка сами пьют, а?»