Валентина Вылегжанина - Я сон, у меня есть имя

Сновидцы предпочитали называть детей номерами, иначе невозможно было понять, о ком идёт речь. Бывало, что Пятьдесят девятый забывался и начинал описывать дом, прекрасный сад, удивительную комнату своего очередного героя, но строгий теоретик Шестьсот первый резко останавливал его и серьёзно заявлял: «Номер! Называй номер!» Пятьдесят девятый хмурился, но в силу своей эмоциональной творческой натуры продолжал рассказывать историю более красочно, чем это делали другие.

– Что же получается? – возмущался Шестой. – Мы влюбляемся не в того, кто стоит перед нами, а в самих себя? В свои ощущения? Как же распознать подлинность чувств? – при этом он сужал круг, подходя ближе к каждому из своих друзей. Ему хотелось заглянуть им так глубоко в душу, чтобы они не осмелились возражать ему. Но спор нарастал, отдаваясь скрипящей нотой несогласия.

– Во-первых, когда человек влюблён, чувство заполняет всё его нутро. Ураган сметает попытки разумного восприятия пространства, захватывает все потайные уголки мозга, сердца, печени. Всё, что образовывается внутри него, и есть любовь. Эмоции, которые захватывают его, являются его собственными. Всё, что ожило в его внутренних комнатах, лишь образ, галлюцинации, плод больного воображения. Любовь внутри того, кто любит. Она там живёт, танцует, спит, пьёт, смеётся, плачет и в одно мгновение собирает свои пожитки, открывает настежь дверь и покидает отчий дом.

– А что если любовь – это такое же существо, как и мы, только более примитивного уровня? Если у нас присутствует возможность внедряться в человеческий разум несколько раз в сутки, то им даётся два-три шанса в жизни, а кому-то и один, после чего они навсегда умирают в этом человеке и перерождаются в другую личность?

При размышлениях о любви вдохновение Шестого вспыхивало яркими красками, кружась маленькими искорками в манящей невесомости, будто это безумное чувство, притаившись, сидело в глубине его окаменевшей души.

– Какая интересная мысль! – восклицал Пятьдесят девятый, отвечая теми же вспышками. – Я уверен, что так и есть, но в связи с ограниченным опытом мы не можем знать об их мире, так же как и человек – о нашем. Но всё же я не согласен с примитивным уровнем. Скорее всего, наоборот, это более развитая цивилизация. Они живут в одном человеке всю жизнь, а мы, как мартышки, перескакиваем с одного дерева на другое.

– Во-вторых, – хмурясь, перебивал Шестьсот первый, мгновенно возвратившись к начатому разговору, недовольно бросив взгляд в сторону Пятьдесят девятого. Его никогда не забавляли философские темы, он любил говорить много, но по делу. – Мы всего лишь сны, украдкой входящие в ночные сумерки. Для чего тебе эта бестолковая информация? Но даже когда мы наполняем историями милые головки ребят, мы также берём инициативу в свои руки, показывая им кинофильмы, интересующие нас самих. Вот ты когда-нибудь узнавал, чем обеспокоен твой очередной подопечный? Я – нет.

– Мне кажется, что в прошлой жизни я был учёным, который выдвигал интересные гипотезы о параллельных мирах, – не обращая внимания на размышления Шестьсот первого, вклинивался Пятьдесят девятый.

И хотя Пятьдесят девятый был весьма странным существом, вся сонная община его обожала. Из всех парящих в воздухе существ он был единственным, кто подолгу мог летать в облаках. Причём это можно было сказать как в прямом, так и в переносном смысле. Пожалуй, в прошлой жизни он был не учёным, а каким-нибудь абстрактным художником, который на последние деньги создавал свои бессмертные шедевры. Шестому он был ближе всех по духу. Они могли часами беседовать о различных экспериментах над людьми, об их восприятии жизни и ещё об очень многом. Их души были схожи каким-то бесконечным вдохновением. Они умели шутить и в то же время грустить и сердиться. Как-то раз Пятьдесят девятый рассказал о письме, которое нашёл в одном из домов своих подопечных. Больше всего Шестого поразило то, что это письмо он забрал с собой и спрятал где-то под каменистой брусчаткой. Каждый вечер, собираясь на службу, он прочитывал его несколько раз, будто эти строки неимоверно много значили для него:

«…В каждом письме я просила тебя не отвечать мне, чтобы оберечь себя от муки ожидания, от неосознанного расстройства и без того уже расшатанной психики. Я знала, что ты никогда не ответишь, поэтому просила тебя молчать, успокаивая себя своими же просьбами. Чувствовал ли ты когда-нибудь, что в своих письмах я прощаюсь с тобой? Спускаюсь по ступенькам, с каждым письмом отдаляясь от тебя. Сегодня я последний раз пишу тебе, потому что, наверное, выросла и, наконец, разузнала всю правду. Тебя нет, мой дорогой папочка, ты оставил меня ради того, чтобы я жила и, конечно же, как ты учил, писала тебе письма. Вот только сейчас я поняла, насколько была глупа. Папочка, если бы ты только знал, как мне было плохо всё это время в чужом городе, среди чужого народа. Лучше бы я умерла вместе с тобой…»

Пятьдесят девятый никогда не рассказывал, почему его так заинтересовало это письмо, да и Шестой не пытался лишний раз напоминать ему о нём. Было понятно, что у письма есть начало и конец, но Шёпот знал только его середину, однако догадывался, что, вероятнее всего, Пятьдесят девятый тоже имел какие-либо воспоминания о своей прошлой жизни.

– А я не знаю, кем бы я мог быть. Меня интересуют только мои далёкие обрывистые воспоминания, мимолётные вспышки дежавю. Значит ли это, что я вообще кем-то был? А что если не существует ничего, что было до нашего сегодняшнего обличия? А все эти искорки – лишь безупречная стратегия чьего-то промысла, – задумывался Шестой.

– Бывает даже так, что, порядком устав, я прокручиваю каждому ребёнку один и тот же сон, – второпях говорил Шестьсот первый, резко сменив тему.

– А разве так можно? – вклинивался в разговор Двести двадцатый.

– По крайней мере, в книге забвения об этом ничего не сказано!

Шестому хотелось верить, что всё же, предпринимая какие-то действия, сновидцы периодически думают и о других созданиях, быть может, в чём-то помогая им, развивая их навыки и личностные качества. По крайней мере, он считал себя гораздо благородней своих товарищей. А сейчас он почему-то осознал, что преследует лишь свои эгоистичные намерения. Шестой был уверен, что совершает правильный поступок по отношению к себе, ведь он так много лет пытался угодить другим, помогая осуществлять их нелёгкие замыслы. Он настаивал, что ему необходимо знать о своей судьбе, поэтому, нисколько не заботясь об остальных подопечных, которым, возможно, был нужен сновидец в эту самую минуту, он стоял на пороге каменного серого особняка. Он размышлял о том, что, вероятнее всего, в далёком прошлом он был замечательным человеком, недаром его выбрали для несения такой ответственной миссии – дарить детям прекрасные добрые сны, и потому ему было довольно неприятно раскрывать в себе не присущий его оболочке эгоизм. Такие мысли угнетали, кололи иголками и тут же расползались паутиной в разные стороны. После этого приходилось надолго зависать в оболочке своего сосуда. У сновидцев нет комнат, как у людей. Нет домов. Но есть пространственные сгустки, где они пребывают между временем наполнения и несением службы. Там они остаются наедине со своим мыслительным потоком, размещая интересные истории на отрывок сна для своих подопечных. Это подобно киноплёнке, на которую записывают всю необходимую информацию, после чего её убирают в железную банку для бережного хранения безупречных воспоминаний. В эти часы Шестой любил фантазировать о своей человеческой судьбе, как моряк в пустыне – о дальнем плавании.