Валериу Реницэ - XXI хромосома. Роман-притча

– Так пьяниц и развратников не исповедуют…

Ожидаемой повестки у Однорукого не оказалось, он зашел к старухе занять по привычке червонец до получки. Тем не менее, Калипсо завела разговор о сыне, войне и переподготовке.

– Оно-то, конечно, бумагу ему пришлют, – сказал Однорукий, осторожно подбирая слова и закрывая широкой мозолистой ладонью наполненную стопку. – Это он у нас в селе… такой-сякой. А в комиссариате – герой!

Однорукий выпил залпом и глубоко затянулся.

– Что вы, милые, можете знать о нём? – пробубнила Калипсо, вспоминая, как однажды, разбуженная в полночь шумом, силой вырвала из рук слабоумного банку с сахаром, из которой тот жадно черпал большой ложкой.

– Кстати, а где же он, мой браток по оружию? – спросил Однорукий в шутку, туда-сюда вертя головой.

Словно в ответ, с подножья горы раздался далёкий звон колокольчиков и блеяние приближающегося стада.

– Вот пойду как раз и встречу мою козулю.

Однорукий с удовольствием потёр ладонью о краешек стола, как о вторую руку.

– Да вы не горюйте, тётя Калипсо! Повестку, если что, я придержу… Военком-то наш сам понимает, что мне с Цыпой переподготовка без надобности… Война есть война… И летёху-инвалида тоже не пожалеют… Да я и сам себя не жалею… Однорукий быстро хмелел:

– Бог любит троицу, тётушка Калипсо, ваше здоровье!

Он выпил стоя, задрав голову и задерживая стаканчик у вытянутых в лошадином движении губ.

– А рубчики я верну, вы не сомневайтесь, аккуратно к получке…

Его рука уже не тряслась.

– Да ты даже не притронулся к угощенью, взял бы хоть кусочек со стола, что ли… Не обессудь, у нас всё по-простому! – предложила старушка, но он бесшумно, как разведчик, исчез в сумерках…

В воскресенье утром Калипсо засунула в карман куртки деньги на толстые свечи для подсвечника и надумала поговорить с батюшкой о специальной солдатской молитве. До начала пасхального поста оставалось две недели.

День выдался особый, безветренный, с тёплым солнцем. Цыпа терпеливо ждал мать на лавке у ворот Замка. В прибое весенней блажи, наполненной петушиным песнопением, он молился своему богу – Лунтику. От нескончаемого сна с мультяшками Цыпу мог разбудить разве что далёкий гул пассажирского самолёта, взлетавшего со столичного аэропорта. Его чуть сдвинутые к носу глаза быстро определили небесный аппарат, профессионально рассчитывая расстояние. По праздникам Калипсо запрещала ему грызть семечки до окончания литургии. В церковь его не пускали с тех пор, как от него пошёл дурной запах во время службы. Было это в детстве, отрочестве или позже, помнила только Калипсо. Со вступлением в должность сельского пастуха он стал смотреть на прохожих более уверенно, всё реже соглашался на сдельную работу, запрашивал высокую цену за забой животных. Однако неестественная смуглость, а может быть, въевшаяся в кожу рабочая грязь, не сходила с его лица и волосатых рук, сколько бы он ни пил, как ябедничал Рыцарь, козье молоко. А ведь Цыпа родился белым, как сыр. По праздникам он обычно надевал отстиранные чёрные джинсы и чёрную футболку с серебристой надписью на груди. Калипсо удавалось уломать его на один душ в неделю. Тёмный, пухлый, кроткий, с заметным животиком, он забывался над своим планшетом, скрестив руки на груди, как на причастии.

Кроме самолётов и приглашения к столу, вывести его из равновесия могли ещё «квадрики» – четырёхколёсные мотоциклы. Каждое воскресенье четыре маскировочного цвета «доджа», похожие на боевые машины, пробирались мимо Замка к Родне, глубоко дыша никелированными бронхами. Из-за наглухо закрытых касок никто никогда не видел лиц «больных на голову парней», как обзывала их Калипсо. У горы гонщики вставали во весь рост и, осаждая пилорамным рёвом крутой склон, срезали гору зигзагами, стремясь к вершине. Богобоязненная старуха ненавидела это развлечение, крестилась и говорила о плохом знамении, но никто не решался вступить в спор с незнакомцами в камуфляжной форме. После очередных приключений четырёхколёсные ящеры возвращались. Поравнявшись с Замком перед обратным броском, машины замедляли ход. Зелёные человечки оборачивались к Цыпе, и ему казалось, что он различает через тёмное забрало скупые, но манящие улыбки всадников. Вблизи они отличались только шлемами. У одного он был белого, у другого – красного, у третьего – чёрного, а у четвертого – серого цвета. Даун приподнимался, в нём закипало необузданное желание остановить их знаком отсутствовавшего посоха и оседлать ящера. Но природная стеснительность сдерживала его порыв и ласкала мыслью о быстрой езде в другом, знакомом ему лунном мире. На слабоумном время останавливалось.

Три с половиной года назад я был немного другим… Калипсо не обязательно было знать, почему я так вяло и неумело добиваюсь у соседа справки для Цыпы, почему я так слабо давлю на Рыцаря… У меня свой интерес к советнику Президента. Он обещал выбить мои деньги из партии власти. Я ждал эти деньги, как нищий милостыню, с трепетом мечтал о них, жаждал их больше, чем Калипсо справки для спасения своего сына. Сорок два месяца назад я продал «Газету» властвующей партии. Я владел контрольным пакетом многотиражки. Правда, власть больше интересовало здание газеты, расположенное в десяти минутах ходьбы от правительства. Первую половину вырученных денег я вложил целиком в местную Футбольную школу и стал её владельцем. Второй транш не получил по сей день. Жена рассчитывала на эти деньги, нужно было материально поддерживать нашу дочку-второкурсницу, которая училась на дипломата в университете Ниццы.

– Не будет денег – подамся в гастарбайтеры! Не вижу другого пути! – сказала в сердцах супруга. – Или у тебя есть другой выход?

И я опять запил. Я крепко берусь за стакан, когда время начинает безнадёжно отставать от моей мечты.

По призванию я плеймейкер, люблю вживую управлять игрой. В десять лет я был без ума от голландца Йохана Неескенса и мечтал стать великим футболистом. «Крошка сын спросил отца…» Вообще-то я спрашивал у матери, но она умела предупреждать мои неудобные вопросы о будущем:

– Мы рядом, мы всегда тебя поддержим.

Папе было не до тонкостей, он всегда был загружен делами, хотя, может быть, за своим молчанием скрывал уважение к чужому выбору. Я похоронил мечту детства раньше, чем своих родителей. На предпоследнем курсе журфака повесил бутсы на гвоздь, хотя всегда появлялся в расширенном списке национальной молодёжной сборной. Затем бросил университет и создал «Газету». Сейчас задним числом говорят, что в годы перестройки дураки поверили в новое мышление, а умные – в частную собственность. Я попытался соединить любимое дело с возможностями дикого капитализма. Но время не поспевало даже за моей второй, скромной буржуазной мечтой. Рассказать вам, как выпивали журналисты, запершись на несколько дней в фотолаборатории? Ну а потом пришёл тот день, о котором предупреждают мудрецы… После бурной, затянувшейся молодости я обнаружил в левой стороне груди тревожное шевеление чёрно-зелёного неусыпного червя… Тоска, длинные, тяжёлые размышления – состояние, близкое к перезагрузке. Как будто прозрев, я решил вложить все свои деньги в Футбольную школу, чтобы тайной тропинкой вернуться к своей первой настоящей мечте.