Сергей Скорик - Письмо из деревни (сборник)

Вечерами небо часто затянуто, ни одной звезды, только луна мистически пробивается сквозь облака. А ночью, если выйти из дома и закинуть вверх голову, можно увидеть небо, щедро усыпаное звёздами, и все до единой звёзды будут сыпаться на тебя, сцепляясь в созвездия и снова разлетаясь в хаосе белой метели. Заветнейший Орион – сакральное созвездие – сияет наверху собственной персоной. Такой ночью можно «побывать на небесах»…

Перед прощальным, последним выдохом, перед тем, как окончательно уйти со сцены, Осень словно делает шаг назад и дарит воздушный поцелуй, иллюзию, ложную надежду на свой happy end. Это странное, вводящее в заблуждение, обманчивое возвращение ласковой и тёплой погоды называется бабье лето. Осенняя идиллия, картинка рая, откуда-то снизошедшая благодать, когда можно ещё походить в футболке (в середине октября!). Потом резко холодает, утверждается пасмурность, налетает ветер и беспросветно льёт дождь. Начинается холодная осень.

Тяжеловесная осень с её непогодами и тревожно-свинцовое небо вполне сносно воспринимаются в деревне, где нет асфальта и мокрых серых многоэтажек. На разбитой тракторами сельской дороге, где сплошь грязь да лужи, среди скошенных полей в эту пору можно встретить куда-то неспешно бредущего одинокого тургеневского охотника с двустволкой за плечом и породистой длинноухой собакой (не пугайтесь, если собака помчится к вам, – ей нужны не вы, а бутерброды в вашем рюкзаке). Тёплая и сырая земля обычно укрыта туманом; безветренную тишину изредка оскорбляют глухие и далёкие хлопки охотничьих выстрелов. Чтобы поставить точку вместе с Осенью, остаётся укутать, обвязать ельником молодые деревья в уснувшем саду.

Молчаливое зимнее небо, часто умалчивающее даже о своём солнце!

Не у него ли научился я долгому, светлому молчанию?

Обвязать и укрыть все деревья, вывезти урожай и остаться в полном одиночестве. Какая красивая убогость вокруг! Какая оставленность, заброшенность, уныние!

Если пытаться нарисовать это состояние глубокой осени (в которое вдруг, изникнув, попала природа), это предсмертное состояние межсезонья, отталкиваться нужно от частицы «не». Замесы серых тонов, уходящие вдаль до горизонта. Нет цвета. Нет жизни, этой летней драки за луч солнца, этого поедания друг друга, размножения, разрастания, копошения. Всё будто замерло в смирении. Тягучий заунывный ветер носится, безраздельно свободный, над сухой травой. Только это движение – воющего ветра, единое на всех. Не течёт сок по стволам, не летают птицы, не ползают жуки, не тянутся вверх стебли. И, на минуту забыв нажитый опыт прошедших лет, как можно ощутить нищетою пяти чувств, что где-то под землёй скапливаются, зреют хтонические силы, неиссякаемые источники жизни, для нового рывка наверх?!

Зима в этом году пришла рано, в первой половине ноября. Двое суток, не прекращаясь, мела метель. Белый снежный туман поглотил всё пространство, лишив видимости. Когда эта мистерия преображения закончилась, мир предстал убелённым. Чёрный фон сменился белым, чистым загрунтованным холстом. Небо по-прежнему оставалось серым, грязные клочья облаков разнообразили пейзаж оттенками серого. Ветер гонял над полем снежную пыль. Поле, ещё недавно заполненное золотыми колосьями, давшее столько зёрен, крупинок жизни, превратилось в чёрный, а затем в белый квадрат. Белая бесструктурная гладь, над которой носится ветер, – как близко это к началу мира! Глаз, упёршись в белое, обанкрочивает предметность, расстояние, время. Мысль тускнеет и умолкает. Есть только белое, белое ничто, которое, обретая форму, становится квадратом, обрамляется лесом и, обретая имя, становится полем. Бывшим полем Башкатовского совхоза, на котором так и не удалось построить коммунизм…

Тютчев и Фет. Почему они названы здесь вместе? Были Пушкин и Лермонтов. Они ушли из жизни, едва почав золотой век. Тютчев и Фет заполнили относительную пустоту в русской поэзии с 1840-х по 1890-е годы. А потом взрыв: Анненский, Блок, Сологуб и все, все, все…

Как скачкообразно развивалась поэзия! Пришёл Пушкин и над мощами классицизма совершил маленькую революцию. Начал писать стихи по-новому. Создал свой язык. Открыл новые темы. Новое звучание.

Лермонтов пережил его всего на четыре года. Потом допевать век остались двое – Фет и Тютчев. Их стих красив, спокоен, романтичен. Наполнен любовью. В нём нет лишней изысканности, нет надрыва. Именно поэтому о них часто забывают, строят мост прямо от Пушкина и Лермонтова к Анненскому и Блоку. Но у Фета и Тютчева есть мысль, глубина и редкое воссоединение всего себя с природой и миром. В этом –

правда их поэзии.

Потом пришла Цветаева, и снова – маленькая революция. Совсем другое чувство языка, пластика другая. От медлительных, плавных движений пушкинской речи переход к рваным, коротким, пёстрым цветаевским стихам. От огня к искре.

Но если быть хронологически честным, то следует держать в виду не связку Пушкин – Лермонтов и Тютчев – Фет, но Пушкин – Тютчев, Лермонтов – Фет. Пушкин и Тютчев были ровесниками. Когда Пушкин покорял и насыщал стихами Россию, Тютчев служил чиновником в Мюнхене. Всю пушкинскую эпоху он просидел за границей. Стихи начал печатать уже после смерти Пушкина, как второстепенное занятие…

И всё же снова – Фет и Тютчев. Два голоса, которые заполнили пустоту середины XIX века. Два рубина между золотым и серебряным веком. Они прожили долгую, относительно спокойную жизнь длиной в семьдесят лет, поскольку не были ни «героями», ни «гениями». В «эпоху гениев» никто из поэтов так долго не жил.

Фет неповторим и уникален тем, что был едва ли не единственным русским поэтом, сочетавшим поэзию с хозяйствованием в своём крепостном поместье. Причём помещик он был практичный, успешный, хваткий. Разбирался в сельском хозяйстве. Похоронен Фет под Орлом, в одном из родовых имений – селе Клеймёново. Сейчас там глухая деревня. Среди молитвенного безмолвия русских полей возвышается скромная церковь красного кирпича, окружённая ивами да берёзами. И такая заброшенность, упокоенность, такая простая до неприметности, затаённая красота вокруг, что стихи Фета, оказавшись в своём эпицентре, звучат как нигде и как никогда. Как вечность.