Александр Гринь - История без отрицательного героя

– Всё это слишком сложно, как ты говоришь. Давай попроще что-нибудь, думаешь, мне надо поговорить с ней? – неуверенно спросил Владимир, думая о своём.

– С «невидимкой» что ли? – рассмеялся Иван.

– Иди ты к чёрту, ты со своей «невидимкой», – огрызнулся Владимир.

– А, – с девчонкой этой? Поговори, поговори, только не бери близко к сердцу.

– А, тебе это легко даётся? – мстительно осведомился Владимир.

– Ты о чём? – встрепенулся Иван.

– Вот это самое, не брать близко к сердцу?

Иван сначала отвернулся, дескать, – глупо и об этом спрашивать.

– А вот, – не знаю, – вдруг обернувшись, заявил он, – ей богу, – не знаю… Сам подумай, как это можно сравнивать, и с чем сравнивать, если каждый человек с этим всегда один и сам по себе. Одно могу сказать определённо, всё дело в привычке. Привычка, как сказал поэт, свыше нам дана. Ко всему можно привыкнуть.

– Это хорошо или плохо?

– Разные бывают привычки, – уклончиво пожал плечами Иван и засобирался уходить.

– А ты про себя как понимаешь? Ты, например, сам «такой» человек или не «такой»? – Владимир спросил по-простому, без всяких задних мыслей. Иван обернулся на пороге и как-то странно посмотрел на Владимира.

– Почему я должен тебе каяться? И не может никакой человек про себя ничего такого определить.

– Почему?

– Почему? Хотя бы только потому, что из любого человека в принципе можно сделать подлеца, – даже самую распоследнюю сволочь, причём так, что он и сам этого не заметит!

И потом захлопнул дверь. Вот и всё, называется – поговорили! Раньше, хоть что-то было определённо, а теперь вопросы множатся, а ответов – никаких.

Прояснилось только одно. Можно сделать «внушение» и – в барак. Что ж, решил Владимир, по крайней мере, в этом сейчас государственное желание не противоречит его собственному. Уверившись в том, он позвал дежурного, и велел привести трудармейца номер Б-3248 из карцера.

В ожидании её прихода он попытался заняться каким-нибудь делом, но не смог. Так и просидел, глядя в одну точку, пока Изольда не вошла в избу, осторожно ступая через порог. Не дожидаясь приглашения, она устало опустилась на табуретку у стены.

Владимира неприятно кольнула мысль, что она, после этапа, почти сутки на гауптвахте ничего не ела. Однако сначала надо было соблюсти приличия. Он встал, одёрнул гимнастёрку под ремнём и, прохаживаясь взад и вперёд по комнате, начал с того, что сейчас идёт война, всем и везде очень тяжело, на фронте людей убивают. Здесь в тылу тоже не легко, но хотя бы жизнью каждый день рисковать не приходится. Поэтому все должны терпеть и ждать, терпеть и работать, чтобы всё, что можно отдать фронту. В конечном итоге самым главным в жизни сознательного комсомольца должно стать строительство коммунизма.

Изольда молчала, уткнув взгляд себе под ноги.

– Вы слышите меня? – спросил он.

– Да, конечно.

После того, как он услышал её слабый голос, Владимир начал всё больше и больше сомневаться, то ли он сейчас ей говорит. Он неуверенно прервал свою речь на полуслове. Однако, что же ей надо сказать? Чем ободрить? Больше мыслей никаких не приходило. Пауза затягивалась, и ему пришлось, утратив былую уверенность, продолжить про сознательность, ощущая, как краска противно приливает к лицу. Изольда продолжала неподвижно сидеть на табуретке, прислонившись спиной к стене, глядя в пол. И неясно было, слушая его, она слышала его? Владимир начал сбиваться и повторяться, делать паузы, не зная, что дальше. Она вдруг очнулась:

– Гражданин начальник, можно вас попросить?

Владимир перевёл дух, слегка обрадованный тем, что она, наконец, сочла возможным о чём то с ним заговорить.

– Конечно…

Изольда вздохнула.

– Я не знаю, как сказать,… у вас это должно быть предусмотрено как-нибудь.

– Говорите, говорите, – с радостной готовностью подбодрил её Владимир.

– Не могли ли вы меня расстрелять? – спросила она словно о деле обычном, – Я не хочу участвовать в вашем «строительстве».

Владимир растерянно уставился в усталое лицо Изольды. Несомненно, всё было – всерьёз. Простотой этого безысходного цинизма Изольда никого не обвиняла и на жалость не напрашивалась. Подразумевалось совсем обыкновенное, – один человек должен был выполнить свою служебную обязанность – убить другого человека.

– Я советский офицер…, я не палач! – неожиданно для себя выдохнул Владимир, и сам не узнал своего голоса.

Изольда испуганно поглядела на него. Не то она ожидала увидеть.

– Простите, … Я думала…, – она примолкла и опять уткнулась в пол усталым взглядом.

Детский сад, ужаснулся он про себя. К чёртовой матери все эти разговоры, он на идиота больше похож, чем на проповедника. Некоторое время она разглядывала его, а он не знал, что дальше. Про строительство коммунизма говорить невозможно. А другие слова на ум не приходили. Но просто так сидеть тоже нельзя. Он неуверенно открыл ящик стола и достал свёрток. Положил его на край стола ближе к Изольде и отдёрнул руку, с досадой ощущая, как неловко всё это получилось.

– Возьмите, – буркнул он, глядя в сторону

Изольда настороженно покосилась на предмет.

– Что это?

– Еда это. Вы же давно ничего не ели.

Замасленный кусок газеты сам собою раскрылся, обнажая несколько смятых кусков хлеба. Ах, вот в чём дело!

– Нет! – брезгливо произнесла Изольда отвернувшись, – мне заплатить нечем. Мне уже такое предлагали на этапе, я отказалась.

Владимир опять неловко подтолкнул свёрток к ней ещё дальше на край стола.

– О чём вы подумали? Я ничего не прошу!… Я вас очень прошу, возьмите!

Изольда, вдруг смутившись от этой его неловкости, растерянно подобрала свёрток.

– Спасибо, – тихо ответила она.

У него было такое чувство, что его избили.

– Можете идти!

Изольда медленно встала и направилась к двери. Потянув за ручку, она обернулась.

– А как вас зовут?

– Владимир, – быстро ответил он, но потом спохватился, – младший лейтенант Журавлёв.

Она шагнула за порог, а Владимир, поглядев ей вслед на закрывшуюся дверь, подумал, какое счастье, что всего этого «внушения» никто не видел.

Изольда зашла за угол барака и стала жадно жевать хлеб с салом, дрожа и давясь слезами. Сейчас ей хотелось только есть и плакать.

На следующий день Еменгулов, к удивлению Владимира, назначил Изольду на кухонные работы в числе нескольких вновь прибывших женщин. Должности, хоть как-то связанные с работой на кухне, считались очень выгодными. Там, по крайней мере, было тепло. Организм меньше расходовал энергии на собственный обогрев, а иногда и харчи какие-нибудь перепадали. Поэтому в условиях полуголодного существования любая близость к общей кормушке, к теплу, как минимум, гарантировала жизнь. Тех, кому повезло устроится на такую должность в зоне называли «радостными». Вон «радостный», мля, пошёл, – кивали им в след иногда с неприязнью, но всегда с тоскливым и завидующим взглядом.