Александр Гринь - История без отрицательного героя

На другой день, перебирая карточки вновь прибывших переселенцев, не представляющих никакой угрозы для советской власти, что было совершенно очевидно, Владимиру опять стали приходить на ум те самые мысли. Раньше он их стыдился и старался гнать, почитая за «всякий мусор». Однако, очевидно, никогда раньше жизнь его не сталкивала так тесно с чужими трагедиями, в которых он теперь участвовал даже не просто, как зритель, а теперь как действующее лицо и причина. Теперь приходилось дать самому себе какой-нибудь ответ. Иначе… А что, собственно, иначе? Владимир как всегда попытался заставить себя не думать на эту тему. На этот раз почему-то не получалось.

Зачем эти несчастные люди здесь? Неужели для изготовления ружейных прикладов надо отрывать людей от дома, обрекать на полуголодное существование? Хотя, с другой стороны, кому же ещё эту «ружболванку» делать? Разве согласится кто-нибудь сейчас бросить дом родной, чтобы в смутное военное время приехать сюда в тайгу на лесоразработки. Как ещё людей заставить делать то, что необходимо всей стране? Много людишек несознательных, не понимающих государственных интересов. Мелюзга и сявки. На словах то все любят Родину, а как до дела коснётся, так на соседа кивнуть норовят. Конечно же, оправдывался Владимир, любому маленькому человеку не виден высший государственный смысл. Да, конечно, тяжело, люди гибнут. Однако попробуем по-простому рассудить. Зачем товарищу Сталину обрекать на муки стольких людей? Он же не злодей какой-нибудь, чтобы просто так разменивать чужие жизни. Скорее всего, нет сейчас другого выхода. Это же совершенно очевидно. Стране, истекающей кровью в тяжелейшей войне, нужны винтовки. И каждый должен выполнять свой долг перед Родиной на том месте, куда его определили партия и правительство. Поэтому нужны суровые меры. Иначе в войне не победить. Всё тут совершенно логично и правильно заключил он решительно. И почти успокоился, на душе полегчало, но не надолго.

«Изольда Браун, 18 лет, номер Б-3248» прочитал он на очередной карточке. Он вспомнил, с каким отчаянным презрением эта девчушка глядела на охранников после того, как запустила валенком в старшину. От этого опять что-то двинулось в душе. Словно давно знакомый приступ зубной боли накатил. Эта «Изольда Браун, номер Б-3248», она здесь в зоне явно для лесоповала не приспособлена. Её то зачем сюда? Много ли она здесь наработает на сорокоградусном морозе? Погибнет она здесь скоро. И что? Государственным интересам от этого ни жарко, ни холодно. И таких обречённых на постепенное неизбежное умирание Изольд здесь, как минимум, несколько сотен наберётся. Не много, конечно, в масштабах страны, но ведь это люди, чёрт возьми! Кто в этом виноват? Да и виноват ли кто-то? Вконец запутался Владимир.

Проклятые, бестолковые вопросы, на которые нет ответов. Как же другие люди их для себя решают? Или не решают вовсе? Просто бегают себе каждый по своим неотложным делам, чтобы еду и крышу обеспечить. Как знать, чем окружающие люди мучаются, как можно заглянуть в чужую голову, чтобы узнать наверняка? Может просто некогда людям думать. «В зоне у людишек надо всё, что можно отобрать и всё, что можно запретить, тогда у них мысли сразу становятся простые и правильные», опять вспомнил Владимир наставления подполковника Семёнова. Может думать вовсе не надо, а достаточно просто «мыслить»? Только получается и самого себя надо иметь ввиду для этого рецепта. У себя, прежде всего, способность думать отобрать, и себе, прежде всего, думать запретить. Как же так получается? Хотя, конечно, можно и по-другому дело повернуть. Одно дело – долг, другое дело честь. Долг это и есть честь, или эти вещи бывают противоречивы? Или и то и другое – просто химеры, от которых пользы никакой, а правит всем только жестокий рациональный смысл. У кого такое можно спросить?

Господи, какой мусор в башке, попытался успокоить себя Владимир. Но почему-то ему вдруг стало нужно получить хоть какой-нибудь ответ сейчас, скорее. Иначе…., а что – иначе?

Может у Ивана спросить. Вот, Иван, не дурак и не сволочь. Он книжек много прочитал, значит, уже решил, наверное, для себя, что такое справедливость. Вот, пожалуй, с кем можно поговорить.

Но как спросить, вдруг получится глупо и непонятно. Как вообще то объяснить, о чём, собственно идёт речь.

Думал он, думал и придумал так. Когда Иван забежал в контору с какими-то очередными делами, Владимир начал издалека, для примера, поведал о странном случае с евреем Борей, который угодил сюда из-за нелепой клички. Иван слушал внимательно, но со скучным лицом.

– Он вот прошение написал, – Владимир протянул бумагу.

Иван мельком взглянул на неё и, не долго думая, смял и демонстративно сунул себе в карман:

– На самокрутки пригодится.

– Зачем так?! – вскинулся удивлённый Владимир, поскольку даже не мог предполагать в Иване такого убийственного равнодушия, – не виноват же человек!

– Ну, ты и открыл Америку! Так ты раньше совсем не замечал, что здесь вообще никто не виноват? И даже мы ни в чём не виноваты, – мрачновато и спокойно заметил Иван, но, посмотрев на раскрасневшегося и по-детски набычившегося Владимира долгим взором, почуял неладное, замялся, достал бумагу, расправил и с показным почтением положил обратно на стол, – хорошо, попробуй ей придумать другое назначение. Посмотрим, что получится, только башкой сперва поработай.

– Можно же что-то сделать?! – отчаянно взмолился Владимир. Он был готов принять и понять, как ему казалось, любое решение. Но прямо так – с налёту не ожидал встретить такую уверенность в торжестве безнадёжности. И не хотел верить, что Иван, может с общей бедой так просто обойтись.

Иван, впрочем, тоже не веселился. Вздохнул и, разглядев ещё раз возбуждённое лицо Владимира, вдруг начал терпеливо и нудно объяснять, почему это дело совершенно безнадёжное. Сначала бумагу эту пошлют на какую-нибудь комиссию, где такие прошения мешками выкидывают. Но даже если комиссия пропустит, всё равно всерьёз никто заниматься разборкой не будет. Эту маляву в лучшем случае просто переправят в тот НКВД, где этого хлопчика взяли. Там, конечно, не будут следствие назначать, чтобы правду выяснить и себя придурками представить. Скорее всего, промурыжат полгода, да отписку какую-нибудь придумают. Только здесь, не дай боже, из-за этой бумаги ещё какую-нибудь проверку назначат, раз высунулись.

В принципе Владимир мог бы и сам догадаться о таком исходе дела, но, видимо, не мог себя заставить. Ему претило, что человеческая несправедливость свершившегося была совершенно очевидна. Тогда он прямо заявил об этом Ивану

– Ну и что? – развёл руками Иван в ответ. – А что такое, собственно, твоя примитивная, извини, «справедливость»? Ты представь себе, идёт человек по улице, а ему большая сосулька на башку с какого-нибудь карниза падает. Хлоп – и нет человека. Чего ты скажешь? Справедливо это или нет?