Леонид Левинзон - Количество ступенек не имеет значения

Лёшка покраснел.

– Ну не красней, не красней!

Лариса обстоятельно докурила и, подойдя очень близко, потянулась выкинуть сигарету в форточку.

– Ой! – не удержала равновесие, коснулась грудью. Лёшку бросило в жар. Лариса медленно, очень медленно и, как показалось Лёшке, неохотно отстранилась.

– Ну ладно, ладно. Пошла я.

Вернулась в комнату и оттуда немедленно раздался взрыв смеха. У Лёшки дрогнула рука, он чуть было не порезался.

– А-а, чёрт!

В каком-то смятении бросил нож и ходил из угла в угол. Потом подскочил, резкими, быстрыми движениями начал стругать почищенный картофель. Открыл газ, масло на сковороде зашипело, начало брызгаться. Заглянул Павел:

– Ты скоро?

– Скоро.

Когда он внёс картошку, пир уже шёл. Глеб явно не поскупился – тут был и шпротный паштет, и банка морских водорослей, и килька в собственном соку, и повседневная баклажанная икра. Над съестными припасами гордо возвышалась бутылка вина, две пива и водка.

– Откуда? – мимолётно удивился Лёшка.

– Ну наконец! – крикнул Глеб. – Давай сюда! – начал освобождать место для сковородки.

Вино и водка были уже ополовинены, на лицах девушек горел румянец. Павел обнимал свою Свету, она томно отбивалась, Филя увивался сразу за Катериной и за Ларисой, рослая, с огромной грудью, Варя сидела рядом с Глебом.

– Мой жених пришёл! – рассмеялась Лариса. – Да отстань ты! – крикнула на Филю.

– Закусочка!

– Подняли, девочки, подняли!

– А за что?

– Как говорил поручик Ржевский – за баб-с!

– Ребята, а где вы работаете?

– По субботам, по субботам мы не ходим на работу, а суббота у нас каждый день!

– Приезжает муж из отпуска, а дома жена с любовником…

– Ха-ха…

– А он и говорит…

– Картишки?

– Давайте на раздевание?

– Вот, Филя, и раздевайся!

– А Лёша наш всё молчит и молчит.

– Он ещё мальчик.

– Ничего и не мальчик!

– Ой, какой…

– Филя, убери лапы!

Катерина тяжёлой рукой так треснула Филю, что он едва не свалился. Процедила:

– Ещё раз полезешь – убью.

– Та-ак! – Глеб в руках повертел пустую бутылку. – И пиво ёк?

– Я принесу! – вскочила Лариса. – У нас есть!

Остаток вечера для Лёшки прошёл как в тумане. Павел со Светой целовались, Глеб терзал гитару, Филя плясал, что-то бухала Варя, его самого обнимали, шептали в ухо, он кивал. Потом Лёшку повели тёмным коридором, лестницей, опять коридором. Они оказались в комнате. В окно светила луна, скрипела кровать, женщина порывисто дышала, сладко двигалось её вёрткое сильное тело, мешались волосы. Вдруг из коридора открылась дверь, вбросив внутрь кипящую дорожку света. В проёме стояла Лариса.

– Ну ты и блядь!

– Да? – с издёвкой отозвались рядом с Лёшкой. – А нечего было щёлкать!

Катерина поднялась над ним, не спеша убрала волосы назад. Качнулись её полные белые груди с крупными коричневыми сосками.

– Блядь! – взвизгнула Лариса.

– Отсоси, дура! Сама блядь!

Лариса молча бросилась вперёд, Катерину вынесло из кровати, и они сцепились.

– Эй, эй! – забормотал Лёшка. Встал, попытался разнять.

– Да пошёл ты!

Катерина в запале наотмашь хлестанула его по физиономии, оставив отметину длинным ногтем. Лёшка отшатнулся и оторопел, у него перехватило дыхание. Опьянение прошло, будто и не было. Начал торопливо одеваться и ещё полуодетый, путаясь в штанинах, выскочил из комнаты. Жгучая обида на свою первую женщину жгла сердце. Лёшка бросился вниз, выбежал наружу. От чувств предательски щипало в носу и как-то незнакомо теснило сердце.

– Вот сволочь! – вытолкнулись слова.

Вытолкнулись хрипло, неудобно проворачиваясь булыжниками и царапая горло. Лёшка откашлялся и сказал ещё упрямее и злее:

– Блядь такая! – дёрнул себя за волосы и закрутился на месте. – Ну я и дурак! Смешно! Просто смешно! Ведь ей же всё равно с кем!

«А мне?»

Внутренне возмутившись оскорбительным для себя вопросом, он в растерянности сел на тёплый тротуар и, оглянувшись, начал наблюдать, как неподалёку в траве светил и медленно полз светлячок. А вот ещё один и ещё. И Лёшка неожиданно представил, будто он сам, как светлячок, бродит по миру с фонариком, только этот фонарик у него не снаружи, а внутри, качается себе в такт шагам, иногда почти затухает, а иногда разгорается так ярко, что становится мучительно трудно просто жить – покупать продукты, ездить, вежливо здороваться, спать, разговаривать. Помимо воли он вспомнил, как в свете луны с лица только что бывшей с ним женщины исчезло озлобление, разгладилась гримаса тонких, циничных губ и проступило трогательное и доверчивое начало.

– Шлюха…

Почувствовал неловкость:

– Тоже мне, обвинитель.

Обхватил руками колени. Вздохнул:

– Поздравляю. Вот тебе твой первый раз. Хотел – получил.

И вдруг ощутил гордость:

«Всё-таки было. Наконец было. Спасибо… Цапнула, конечно! – осторожно потрогал царапину. – Но спасибо. А дальше – дальше у меня всё будет иначе. Я буду любить, меня будут любить.

Неожиданно вспомнил Валька: «В овощном всё иначе…»

И испугался:

– Нет, не так! Всё иначе, всё действительно будет иначе!

Поднял глаза – за огородами, за палисадниками, за крышами, за волнами деревьев, за рекой Шексной занималось утро.

Всегда так: или ты благородная, чинно-умная собака и, не отличаясь от других, между тёплых батарей нежно облизываешь языком собственный зад, или сердце твоё, не давая покоя, гонит тебя в безумие, любовь и неизвестность.

А сейчас я попрошу: о, Господи! Дай мне безумие – хоть на час, хоть на год, дай мне шанс, Господи, а то я уже всё забыл.

Это был обычный туристический автобус с умными, хитрыми бабами и мужиками, которых потом назовут точно и просто – челноки. Он отходил в семь утра от известного всем в городе универсама и шёл в зимнюю, белую Польшу, готовящуюся к Рождеству. В программе были Люблин, Освенцим, базар, магазины. И «усиленный ужин» на второй вечер – так значилось в программе путешествия. Настроение у людей было приподнятое, шофёр мурлыкал музыку, в салоне пахло съестным, и забитый вещами автобус катил-катил себе вперёд без остановок.

Пока не подошла земля другая – Польша.

И вот совсем уже была ночь, когда автобус свернул наконец с шоссе и остановился у светящейся огоньками гостиницы, на крыше которой красовался застывший перед прыжком олень. В холле горел неяркий свет, освещавший стойку и огромных размеров картину, на которой пышная нагая женщина, забыв себя, куда-то мчалась меж красных облаков на красном же бешеном быке. Алексей, в отличие от всех ехавший в первый раз и первый раз оказавшийся в такого рода незнакомом фешенебельном месте, получив ключи, открыл свою комнату и застыл заворожённый: в комнате с мягким, приглушённо-коричневым убранством во всю стену протянулось окно. Шторы были раздвинуты, и в окне, в тишине, в обнимку с идущим откуда-то светом медленно падал снег. Сердце ёкнуло, он сел на пол, наткнулся рукой на радио, встроенное в тумбочку, включил, выключил и под музыку тишины смотрел и смотрел на снег.