Фламме - Ночной ангел

А потом, хорошенько озябнув и насладившись тишиной, прийти в маленький теплый дом, пусть это будет чья-то дача или просто сторожка, напиться горячего чаю. И слушать хозяйку или хозяина дома просто так, ни о чем не думая.

А потом написать, как спят в зимнем сне деревья. Ведь каждое дерево наверно спит по-особенному. Сосны, наверно, скрипят и охают. Осины звенят, березы тихо вздыхают.

Как птицы прыгают по снегу. И как вместе с лесным воздухом в душу входят чистота и отдых.

– Ну, так и пиши об этом, – погладила его бабушка. – Смотри-ка, как ижица у тебя вспухла на лбу. До чего себя довел! Все у тебя получится.

– Ты не понимаешь. Нужен рассказ с сюжетом, счастливая новогодняя история. А мне в голову ничего не лезет, ничего. Устал. Ты прости меня, я пропускаю день твоего рождения, день смерти, редко прихожу на кладбище. Устал…

– Мертвые не обижаются, Тошенька. Помнишь, я тебе говорила: «Живая собака лучше мертвого льва».

– Какая глупость!

– Нет, это не глупость. Это – царь Соломон. И это правда. Все, что ни есть, есть в этой жизни.

– А там?..

Вместо ответа бабушка, просунула под него бесплотные ладони и покачала как младенца.

– Помнишь, как ты подарил свой новый мячик мальчику из соседнего дома? Его мячик был совсем старый, потертый, а ты отдал ему свой.

А помнишь девочку, которая тебе нравилась в пятом классе? Ты даже дернуть ее за косичку не смел, а только вставал так, чтобы тень от нее на стене падала и на тебя?

А помнишь, как ты с первой стипендии купил матери чайный сервиз, о котором она давно мечтала, но денег на него не было?

– Одна чашечка сохранилась, – тепло улыбнулся Пантеров.

– А помнишь это? А это? – невозмутимо продолжала перечислять бабушка. И чем больше перечисляла бабушка маленькие добрые дела Пантерова, о которых он уже давно позабыл, тем больше теплело в его душе, словно там распускался невиданный светлый цветок, и хотелось пить его нектар бесконечно.

– Мне жаль молодости, – трудным голосом произнес Пантеров. – Куда все девалось?

– Ты мой маленький! – прозрачно рассмеялась бабушка. – Раз ты говоришь это, значит, ты еще молод.

– Как это?

– Дней рождения боишься только в середине жизни. Радуешься им в детстве и в конце. Чем старше становишься, тем больше ценишь жизнь. Дню рождения радуешься, потому что еще один год прожил достойно, мирно, и может быть, счастливо.

– Да где оно, это счастье?

– Внутри тебя. Смотри!

Бабушка вдруг превратилась в маленькую пылающую свечу. И в огне ее, как в зеркале, увидел Пантеров себя сначала маленького, потом – юношу, жениха, мужа, отца.

– Мама! – вдруг послышался сонный детский голос.

Пантеров осторожно прошел в детскую. Камилла сидела в кровати и собиралась заплакать.

– Ну, что случилось, малыш? – прошептал Пантеров. – Не кричи, мама спит, она устала.

– Ну и я суметь не стая, – пробормотала девчушка наизусть.

– Ты моя хорошая, – поцеловал Пантеров влажную ручку дочери. – Животик болит?

– Нит! Ни бойит. Я скаску хотю.

– Ну, какая сказка, ночь уже давно! – Пантеров поднял дочь на руки, поднес к окну. За стеклом, в темно-серой мгле, чуть прорисовывались очертания деревьев.

– Скаску, – упрямо повторила девочка и положила голову на плечо отцу.

– Ну, хорошо! Только тихо. Жил-был мальчик и была у него бабушка. Самая лучшая бабушка на свете. Она была такая хорошая, что мальчик называл ее ангелом. И потом когда мальчик вырос, бабушка действительно стала ангелом.

– С кыйысками? – сонно спросила Камилла.

– Да, с крылышками. Она всегда прилетала к нему, когда ему было тяжело, и помогала ему.

– А ко мне?

– И к тебе прилетит. Она ко всем прилетает.

– Тамийке?

– И к Тамилке, и к Софочке, и к маме! Спи, моя хорошая!

Пантеров прислушался. Дочка дышала ровно. Сладок детский предутренний сон! В окно светила мохнатая звезда, словно та волшебная свеча, что еще горела в нем.

«Спасибо, бабушка!» – мысленно поблагодарил Пантеров, осторожно положил Камиллу в постель и быстро прокрался к своему письменному столу.

Во вторник перед вальяжным редактором газеты лежал новый рассказ Пантерова «Ночной ангел».

– Ну, – растроганно произнес редактор. – Ведь можете, когда хотите. Тепло, нежно, по-новогоднему. Бабушка-ангел – это замечательное решение. С верой в чудо, что у каждого есть ангел-хранитель, прощающий и защищающий. Молодец! Теперь опять пропадете?!

– Не знаю, – улыбнулся Пантеров. – Наверное, нет!

– У вас и самого настроение стало лучше. Пишите больше, все тревоги улягутся.

– Спасибо, – усмехнулся Пантеров.

…А счастье внутри теплилось, как свечка.

Хороший это все-таки праздник – чудесный Новый год!

День начинался светло-серым, словно неведомый божественный художник в минуту тоски или творческого наития выбросил все краски и оставил только одну – серую с легким жемчужным оттенком. Легчайшими серыми были абрисы домов, веточки деревьев, влажный асфальт и отовсюду тянуло неуловимым запахом который только намечал весну. И приятно было стоять на влажной террасе и дышать голым холодком весны, и знать, что начался уже могучий гон жизни в земле, заскорузлых стволах, холодном и нежном цветении миндаля.

Художница любила эти рассветные часы последних дней февраля и начала марта. Она вспомнила слова своего педагога в художественной академии, чудаковатого, вечно прихорашивающегося старика, влюбленного в творчество Левитана: «Если вы хотите научиться рисовать – изучайте книги по рисованию и слушайте лекции, а если хотите научиться писать – вбирайте в себя мартовские утра. Пейте их как вино, смакуйте, вдыхайте каждой клеточкой, запоминайте каждую черточку, мельчайший переход цвета. И вникните, вникните в их воздушность, жемчужность, невесомость, ибо они неповторимы. Не-пов-то-ри-мы!!! Запомните это! Кто постигнет чудо мартовского утра, тот будет писать все. И, да осенит вас легкая кисть Левитана!»

Старик-профессор любил выражаться возвышенно и туманно и студенты подсмеивались над ним и называли – «Левитанистый наш». Но художница запомнила этот завет, и он не обманул ее. Она встречала его в разных городах и весях, но неизменным в это время оставались подъем в пять утра и «Песня жаворонка» Чайковского – старая запись на диске.

Каждый март раскрывался по особенному. Иногда светло-серый свет разбавляли тончайшие ноты зеленого, в другой раз – розового, сиреневого, янтарно-желтого. Но эти цвета были робкими, словно божественный художник сомневался, не утяжелят ли они его любимый нежно-серый, не нарушат ли его акварельную хрупкость.

Поэтому сегодня, выйдя на террасу, она ахнула. Никогда еще так властно, даже нахально, не вторгалась в женственную симфонию серого яркая небесная бирюза, и маленькие дрозды, словно сговорясь, устремили в нее свою ликующую трель.