Евгения Микулина - Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Марине и Серхио хорошо – они в этом театральном мире уже раньше варились, много кого знают… Да и вообще – о чем я? В какой, интересно, обстановке этим-то ребятам может быть неловко? И даже если вдруг будет – с какой стати они вдруг это покажут? Нет, у них все хорошо, если не на самом деле, то на вид уж точно. Вон они, стоят чуть поодаль, оживленно беседуя с демонического вида типом высотой примерно метра три, худым, как макаронина, и согнутом едва ли не пополам. Черные сальные волосы падают на лоб, черные глаза смотрят исподлобья, нос крючком, уши торчком, длиннющие руки опущены по швам, словно он не решается ими лишний раз пошевелить из опасения зашибить кого-нибудь ненароком. Похож на профессора зельеварения Северуса Снейпа из «Гарри Поттера», но на самом деле это дирижер нашего балета, Алекс Пападакис, страшно модный в московских музыкальных кругах. Не знаю, хороший ли он дирижер, я в этом мало понимаю, но имя у него громкое и внешность харизматическая, а больше, собственно, для пиара ничего и не требуется. Марина строит ему глазки (я не ревную – знаю, все для общего дела), Серхио, засунув одну руку в карман и держа в другой бокал, стоит рядом, с ленивой грацией прислонившись к уродливой зеленой колонне, изредка кивает рыжей головой в ответ на какое-то дирижерское бурчание и время от времени снисходительно улыбается. Удивительный он все-таки тип. Неужели за столько лет вампирской жизни, постоянно наблюдая его заносчивое поведение, никто ему в челюсть не двинул? Ладно люди – у людей против него нет шансов. Но свои-то почему его терпят?

Я бы не стерпел. Хотя я «своим» в этой семье никогда не буду. У меня другая роль – я обожаемый смертный, которого им приходится терпеть ради Марины.

Мой друг-официант снова подплывает ко мне с бутылкой наперевес. Наверное, мне хватит пить – достаточно уже набрался. Но делать мне нечего, и о том, чтобы тихонько ускользнуть и поползти домой, и речи быть не может – Марина заметит и расстроится, она все еще нервничает, когда я подолгу оказываюсь вне поля ее зрения. Значит, надо терпеть. Я улыбаюсь официанту, и он услужливо подливает мне шампанского.

На той стороне толпы, далеко от меня, Серхио ловит мой уныло блуждающий взгляд и вопросительно приподнимает бровь. Я не знаю, о чем он меня так вопрошает, и пожимаю плечами. Он легко касается Марининого локтя и что-то говорит ей на ухо, а потом… Потом я и оглянуться не успеваю, как он оказывается рядом со мной – свежий и сияющий, будто и не пил все это время с такой же интенсивностью, как я. А я знаю ведь, что пил!

– Что ты тут киснешь? – вопрос звучит мягко, едва ли не ласково, и он вопросительно склоняет голову набок, внимательно меня разглядывая и без сомнения подмечая разные признаки неумеренных возлияний вроде покрасневших щек и несколько косящего взгляда. Хотя надо быть справедливым к самому себе – до косящих глаз дело еще не дошло.

Я снова пожимаю плечами:

– Ну как не киснуть? Место странное, люди странные, и я не понимаю, что тут вообще делаю.

Он улыбается:

– Добро пожаловать в волшебный мир музыкального театра. Ты думал, глянец – это странный бизнес? Ха, ха, ха и еще три раза ха. Эти господа дадут фору кому угодно. Они настолько же страннее людей глянца, насколько музыка как занятие старше книгопечатания. А это, как ты понимаешь, большая разница в возрасте.

– Тебе виднее. – Ему и правда виднее – он немногим моложе книгопечатания. Как бы я хотел не испытывать по отношению к нему зависти – просто не обращать внимания на то, как он уверен в себе, расслаблен и опытен. И просто забыть о том, что он знает Марину гораздо лучше, чем я, – понимает ее на каком-то глубинном физическом уровне. Так, как я никогда не смогу.

Серхио наклоняется ко мне и строит гримасу заговорщика:

– Ты не представляешь себе, Влад, как это забавно, если знать всю подноготную.

– Оно и без подноготной довольно забавно.

– Да, верно, но есть разные детали… – Он выпрямляется, и на его красивом лице вдруг появляется мечтательное – ностальгическое – выражение. – Я смотрю на все это, и знаешь, что я вспоминаю? Прагу времен Моцарта. Вот был змеюшник!

Я смотрю на него в ошеломлении:

– Ты мне что сейчас сказал – что знал Моцарта, да?

Он качает головой с притворной скромностью:

– Не слишком близко. Так, пересекались пару раз.

Терпеть его не могу!.. Самодовольная скотина.

Я не успеваю придумать никакого остроумного (да и вообще никакого) ответа на это сенсационное заявление, потому что, видимо, почувствовав, что он испытывает мое терпение, наш испанский гранд вдруг обращается ко мне своей дружелюбной, почти человеческой стороной и говорит нормальным компанейским голосом, по-свойски, как мужик мужику:

– Умираю – жутко хочу курить. Пойдем на крыльцо выйдем?

Я его понимаю отлично – мне самому очень хочется покурить. Но я все равно бросаю взгляд на светлое небо за перекрывающим двор стеклом:

– А как же солнце?

Он отмахивается:

– Ничего страшного – оно уже низко, найдется тенек. Дело-то к вечеру.

Он прав, конечно, – уже около пяти, начинает смеркаться. И ему, и Марине уже можно на улицу – солнце не причинит им вреда.

Мы протискиваемся сквозь толпу. Марина отрывается от сальноволосого дирижера и посылает нам вопросительный взгляд. Серхио безмолвно поднимает вверх руку с пачкой сигарет. Она понимающе кивает.

Мы выходим на крыльцо, под осуждающим взглядом охранника синхронно щелкаем зажигалками и с наслаждением затягиваемся. Рискуя нарушить мгновение мужской солидарности, я спрашиваю о том, что меня давно занимает:

– Серхио, а как ты вообще куришь? У вас же такие носы чувствительные.

Он стряхивает пепел на брусчатку и усмехается:

– А как мы вообще живем в современном мире, среди всего этого бензина и прочей вони? Приспосабливаемся. Ко всему можно приспособиться и даже полюбить. Ты не представляешь себе, какой раньше был воздух – как сильно вообще меняется жизнь…

На его лице снова появляется тень мечтательности, и я невольно отмечаю:

– Что-то ты сегодня какой-то… ностальгически настроенный.

Серхио заметно мрачнеет и с секунду смотрит на тлеющий кончик своей сигареты. А потом говорит негромко:

– Да так, мысли всякие навалились. Вспомнил кое-что…

Что именно, он мне, конечно, не скажет – он же вампир.

Да мне, наверное, лучше и не знать. Он же, как уже было сказано, вампир.

С минуту мы стоим молча – не сговариваясь, мы закурили еще по одной, словно никотином можно закинуться впрок.

Серхио поднимает голову и смотрит в полумрак – на гранитные ступеньки, которые спускаются от корпуса, в котором происходит прием, к площади Большого театра, все еще перегороженной строительными заборами. По ступенькам кто-то идет, и Серхио, естественно, уже услышал шаги.