Евгения Микулина - Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Но даже если я не любила мужа с такой же неодолимой силой, с какой люблю Влада, я все же любила его. Он был хорошим человеком и красивым, несмотря на увечье, и я была счастлива с ним. Сверстницы думали, что родители выдали меня замуж против моей воли – что, как пушкинская Татьяна (которую тогда еще даже не придумали!), я пошла за изувеченного в сраженьях генерала потому, что мне «все были жребии равны». Но это не так. Я любила его – больше того, это я убедила своего отца, что Андрей мне подходит, что я буду с ним счастлива. Наверное, во мне говорила девичья глупость, романтические мечты: подумать только, военный, с наградами, ногу потерял при Аустерлице… Как странно, что я не всегда теперь могу восстановить в памяти его лицо. Оно как-то стерлось из сознания, смешалось с лицами других генералов с портретов Доу в эрмитажной «Галерее героев 1812 года». Хотя, конечно, Андрея нет там, ему не нашлось места среди боевых товарищей – он не был на той войне, хотя и стал ее жертвой…

Я любила мужа, даже если не могу теперь отчетливо вспомнить его лица. И сейчас, прижимаясь обнаженной спиной к мужчине, которого я люблю неизмеримо больше и чье лицо навеки врезано в мою бессмертную память, вместо Андрея я вспоминаю его убийцу. Капитан кавалерии Этьен Дюпре. Бледный демон, которого я впервые увидела галопом влетающим во двор нашей подмосковной усадьбы – куры бросились врассыпную из-под копыт его вороного, и я замерла в странном, на грани предчувствия ужасе, когда он резко осадил коня и встретился со мной взглядом. У него были темные, слишком темные для его бледного лица глаза с красным отливом – я никогда раньше не видела таких глаз и не могла знать, что скоро у меня будут такие же. Он улыбнулся и, не сходя с коня, отвесил мне изысканный поклон – слишком галантный даже для моего галантного времени. Это было движение из прошлого – из его прошлого, из кровавого и красивого XVII века, который он, бывший мушкетер, всюду носил с собой.

На его мундире была кровь, когда он въехал в наш двор, и я не знаю до сих пор, была ли это кровь противника, убитого в сражении, или кровь его очередной жертвы.

На его мундире была кровь, когда он убивал моего мужа и меня.

Он был в крови, когда я впервые увидела его. И он был в крови, когда я видела его в последний раз, – он лежал с колом в сердце на куче хвороста, который натаскали мы с Серхио, в сарае, в затерянном уголке горной Швейцарии. Он был неподвижен и бледен, и глаза его были закрыты, но он не был мертв, конечно. Он бы ожил через некоторое время, если бы мы не сожгли его… Серхио передал мне факел, и я сама подожгла хворост, на котором лежало тело Этьена. Я смотрела на то, как языки пламени лижут сухие ветки, как они подбираются к его одежде, как начинает обугливаться его кожа. Но потом я вышла оттуда. Я ненавидела его всей душой. Но я не могла смотреть, как огонь пожирает живьем того, кто когда-то был человеком.

Нет слов, чтобы описать то, что я чувствовала тогда, стоя под низким, серым, пасмурным небом, глядя на зеленые склоны Альп и вдыхая вместо свежего горного ветра запах гари – запах тлеющей плоти. Серхио стоял ближе к воротам сарая – он все смотрел на наш чудовищный костер, и я до сих пор не решилась еще спросить его, что он при этом думал. Теперь, когда я знаю о своем лучшем друге больше, я догадываюсь, что он вспоминал костер на площади в Мадриде – костер, на котором несколько веков назад сгорела его создательница и возлюбленная, Кармела. Наверное, поэтому у него было такое лицо – такое отрешенное и одновременно полное муки, словно он терял что-то дорогое. Наверное, он просто вспоминал. Не знаю – я не спросила его тогда, потому что мне было не до того. И не спрашиваю теперь, потому что это было бы… странно – спросить о таком после стольких лет.

Я знаю лишь, что тогда не испытывала радости – хотя следовало бы, я ведь отомстила. Я чувствовала скорее странное опустошение. Естественно – несколько лет у меня была цель: найти Этьена и убить его. И вот я сделала это и, конечно, ощутила странную пустоту. Так бывает, когда лишаешься смысла своего существования. Но тогда я верила, что рано или поздно, когда боль и ненависть к мертвому монстру отпустят меня, я научусь радоваться жизни, и эта пустота чем-то заполнится. Я ведь видела своих «братьев» и «сестер» – многие из них были довольны и даже счастливы. Почему мне было не стать такой же? И в самом деле, на протяжении последующих лет мне выпадали приятные моменты. В моей жизни был некоторой смысл. Я нашла своих детей. Я заботилась о них и об их потомках. Я была привязана к Серхио, и его любовь, а затем дружба доставляли мне радость. Но все это было… не то. Все это не заполняло пустоту в моем сердце. Все это не делало мое существование… жизнью.

До тех пор, пока я не встретила Влада.

Один взгляд этих светлых глаз. Один блик солнца в рыжеватых, вечно взлохмаченных волосах. Одно гневное движение темных бровей – он ведь в штыки принял сперва навязанную ему боссами новую начальницу-стерву и очень на меня все время сердился… Одной секунды в его обществе оказалось достаточно, чтобы все для меня изменилось. О да, я думала, что с этим можно бороться. Что можно уберечь его и себя от того, что с нами стало происходить. Но я ошибалась… Я ничего не могла изменить.

И я ничего не могу изменить теперь.

Так что толку терзать его и себя сомнениями и страхами?

Я прижимаюсь к нему в нашей общей отныне постели и слышу, что дыхание его изменилось. Он просыпается и, еще в полудреме, его руки обнимают меня чуть крепче. Он целует меня в плечо, и я кожей чувствую его улыбку.

Он счастлив, и я счастлива. И мы будем жить с ним вместе, день ото дня, не думая о плохом.

Я оборачиваюсь к нему и в сером свете раннего летнего утра смотрю в его серые глаза. И он целует меня.

Смысл жизни иногда заключается в самых простых вещах.

Средь шумного бала, случайно, люблю я, усталый, прилечь.

Простите мой французский, у меня сейчас не очень хорошо с изложением мыслей – многовато шампанского. И какого черта я его столько выпил? Потому что чувствовал себя неловко, видимо. Собственно, это я и пытаюсь сформулировать, и в переводе с французского на нижегородский я имею в виду в общем совсем простую мысль. А именно: мне неуютно на парадных сборищах, я чувствую себя дураком и никогда не знаю, что сказать. В результате, когда в разговоре с очередным ужасно культурным собеседником возникает пауза, я хмыкаю, и крякаю, и осушаю бокал, за который все это время судорожно, как за соломинку, хватался. И мне, конечно, приходится брать следующий.

И бокалов оказывается слишком много.

Везет мне, что я арт-директор – человек типа по определению творческий, непредсказуемый и почти официально чуток «не в себе». Для творческой личности забиться в угол с корытцем выпивки и молчать, с непроницаемым выражением обводя взором зал, вроде как в порядке вещей.